просто как миметическую реальность. Один исследователь, изучавший в 1960‐е годы творчество Горького, метко написал, что «в беспощадном мире Горького нет места гоголевскому чиновнику, которого всю оставшуюся жизнь мучила бы мысль о том, что самый ничтожный из его знакомых — брат его»[379]. Если в сатирических произведениях Гоголя часто видели «смех сквозь слезы» и моральное негодование, то Горький оставляет нам только слезы[380]. Морализаторство же — роскошь и удел интеллигенции.

Ни в одном из рассказов Горького того периода не предлагается никаких спасительных средств от угнетения, подпитываемого современными материальными и социально-экономическими условиями, которые безусловно определяют все происходящее. Раз за разом воспроизводятся похожие обстоятельства, в которых сильные безжалостно истязают слабых. Что же за концовки у этих рассказов? Они в еще большей степени, чем чеховские, взывают к возмущению и к переменам. Забавно, что Чехов похвалил рассказ «Двадцать шесть и одна» за его миметическую верность: «Сильно чувствуется место, пахнет бубликами». Возможно, погруженный в меланхолию старший писатель (в том же письме он жаловался Горькому, что в Ялте ему «скучно без музыки… без икры и без кислой капусты») удовлетворился поэтической красотой горьковской прозы, но оказался не готов приветствовать те политические бури, которые надеялся возвестить молодой автор[381]. Если Чехов рассчитывает на катарсис как на предохранительный клапан — вроде добрых дел Варвары и звуков гармоники в рассказе «В овраге», — то в прозе Горького условные концовки — это лишь такой предохранительный клапан, который в конце концов обязательно будет вышиблен изнутри. Готовность пекарей и проституток к насилию — предвестник грядущей бури.

В том же году, когда был напечатан «Васька Красный» (1900), Горький написал Чехову по поводу «Дамы с собачкой»:

Убиваете реализм. И убьете Вы его скоро — насмерть, надолго. Эта форма отжила свое время — факт! Дальше Вас — никто не может идти по сей стезе, никто не может писать так просто о таких простых вещах, как Вы это умеете. …Да, так вот, — реализм Вы укокошите. Я этому чрезвычайно рад. Будет уж![382]

Хотя Горький говорит здесь о реализме как о литературном направлении, он заодно подразумевает, что, прочитав рассказы Чехова, читатель захочет расправиться и с самой реальностью — иными словами, положить конец существующему порядку вещей. Собственно, Горький пишет, что, когда он прочитал «Даму с собачкой», ему захотелось изменить жене. А еще у Горького находятся свои соображения насчет того, чтó должно явиться на смену реализму:

Право же — настало время нужды в героическом: все хотят возбуждающего, яркого, такого, знаете, чтобы не было похоже на жизнь, а было выше ее, лучше, красивее. Обязательно нужно, чтобы теперешняя литература немножко начала прикрашивать жизнь, и, как только она это начнет, — жизнь прикрасится[383].

Итак, по мнению Горького, литература должна сделать следующий шаг: дать образец для подражания. Но речь не об учебнике образцовых идей — пришла пора действий. Движимые половым инстинктом бесчинства и ярость пекарей и проституток — вот та стихийная сила, которую следует перехватить и перенаправить в нужное русло.

Женская месть в «Яме» Куприна

После Кровавого воскресенья и революции 1905 года Горький предложил более внятное литературное разъяснение того, как волнения могли бы перерасти в политические перемены: создал образ Пелагеи Ниловны Власовой — матери из одноименного романа 1906 года. Но, хотя материнская любовь и особенные страдания женщин играют роль в политическом пробуждении Ниловны, Горький все же остается верен марксистской идеологии в ее русской политической версии — и потому гендерные соображения для него менее важны, чем классовая борьба. В политическом мышлении радикалов отрицалась специфика женской борьбы, как и необходимость отдельного женского движения[384]. «Мать» следует канонам реалистического романа, там воспроизводятся многие из тех представлений о женщинах как об общности, которые мы уже встречали в классических реалистических произведениях, и особенно у предшественника Горького, радикала Чернышевского. В романе снова присутствует расхожий штамп, согласно которому женщинам свойственна врожденная готовность идти на бескорыстный, но разумный риск во имя большого общего блага. Мать заводского рабочего, примкнувшая к политическому движению после ареста сына, политического активиста, вскоре сама становится революционеркой и агитаторшей. В конце романа, перед тем как Ниловну забивают насмерть, она бросает толпе воодушевляющий боевой клич: «Собирай, народ, силы свои во единую силу!» В 1926 году кинорежиссер Всеволод Пудовкин снял по мотивам романа «Мать» немой фильм, и там, в самом конце, этот момент прозрения облекся в драматичную форму: во время разгона демонстрации мать берет из рук упавшего сына красное знамя, поднимает его и встает навстречу мчащимся конным жандармам. Ее безмолвный призыв к объединению выражается на киноязыке при помощи быстрого чередования кадров, стремительного движения и символов. Эмоциональное ощущение глубокого общественного раскола и грядущих перемен передано кадрами с ломающимися и бурно плывущими льдинами на Неве. Сам же роман Горького заканчивается, по сути, призывом к каждому из читателей: «Кто-то ответил ей громким рыданием». Даже в 1906 году, спустя всего год после начала первой русской революции, это внезапное пробуждение, революционная деятельность и мученическая смерть матери рабочего воспринимались просто как исторический роман. В этой книге Горький лишь следовал канонам миметического реализма и хотел повысить сознательность читателей, показав им отдельный пример мужества. Много позже, в 1930‐е годы, когда в стране воцарилась консервативная культурная атмосфера, «Мать» превозносили как классический пример социалистического реализма, но сам Горький признавал, что это произведение больше относилось к пропаганде, чем к литературе[385].

После 1905 года в России наступил период реакции, пессимизма и литературного декаданса, наметилось преобладание эротизированного мышления, в котором женщины как общность представали в гораздо более откровенных образах. Пожалуй, ни одно другое произведение русской литературы начала ХХ века не довело так внятно до общественного сознания мысль о сексуальной эксплуатации женщин и о ее узаконении в публичных домах, как сделал это роман Александра Куприна «Яма», публиковавшийся по частям в литературном альманахе «Земля» в годы между революциями 1905 и 1917 годов[386]. Куприн начинал писательскую деятельность как репортер, писал заметки для киевских газет и прославился короткими психологическими рассказами и повестями из жизни промышленных и военных кругов. «Яма» — самое объемное его произведение, действие которого разворачивается в бывшей Ямской слободе Киева, или попросту Яме. Куприн принялся за сочинение этого романа в 1906 году, а в 1908‐м напечатал в научно-медицинском журнале «Вопросы пола» рассказ «Троица, отрывок из повести „Яма“». Первую часть «Ямы» он опубликовал в «Земле» в 1909