Феня сидела в комнате и рассматривала сыновей. Тося за лето вытянулся и догнал Сережку, который влетел в комнату с вечным вопросом:

— А есть шо пошамать?

— Вон хлеб.

— А сахар можна?

— Нет сахара! — Ее сыновья съедали все. Иногда Фене казалось, что они даже муку подъедают. Она поймала старшего и поставила перед собой:

— Сережка, да стой ты, шоб ты провалился уже, шо ты крутишься! Тоже вымахал! — скорбно объявила она, прикладывая к нему школьные, они же единственные штаны. Самое страшное, что теперь было нужно сразу две школьные формы. Две! Потому что Сережкина позапрошлогодняя была мала на обоих.

Феня крутила штаны и чуть не плакала — еще и между ног до дыр протер. Она стегнула штанами Сережку по тощей заднице: — Говорила тысячу раз!! Не носи их на улицу! Лето вон! В трусах ходи!

Она посмотрела на свою юбку… Почти такая же. Ну и что, что черная…

— Значит, между ног вот тут вставим лоскут и снизу притачаем такой кант… — вслух размышляла она…

— Какой кант? — ойкнул Сережка. — Не буду я с таким ходить! Я шо, баба?

— Значит, в трусах в свою школу пойдешь!

— Пусть Тося в этом пойдет, ему канта меньше надо. А мне новую!

— Шо это за тряпка черная на мотне!

— Ластовица новая! Ничего страшного. Не свети своей мотней! Тоже мне тилигент! Стесняется он! Форму ему новую! Да где я тебе столько денег возьму? Я ботинки уже тебе купила. Нет у меня больше денег, — она оглядела комнату, — и продать нечего…

— Мам, я в чем пойду? — вдруг подал голос Толик.

Феня думала всю ночь и всю смену, и всю вторую смену, и дома, вставляя черную латку в старые Серегины штаны. Она выбирала — кто из сыновей. Серега был шустрым пронырой, как дворовый кот. Вечно побитый, подряпанный, порванный, в свежих и засохших соплях, но веселый. Вечно где-то носился и что-то добывал, подъедал. А Тоська — тихий, чистый ангел. Где оставил, там и нашел. Ковырялся во дворе, приглядывался ко всем мужикам с железяками и инструментами. Но никогда у них не спрашивал, не просил, близко не подходил, как волчонок. И смотрел так же — волком.

Феня подняла голову — Тоська, словно почувствовав ее взгляд, оторвался от щепочек и железяк, которые хранил в уголке в коробке, и уставился на мать. Феню обдало холодом — этот квадратный подбородок, этот взгляд исподлобья — вылитый покойный Яков.

Фенино образование заканчивалось тремя классами церковной школы, потом отец забрал — читать-считать выучилась, и довольно. И ей хватало. Тем более, считала она эти проклятые копейки после немцев отлично и поняла, что двоих сыновей не прокормит. А что бывает с теми, кто не ест, она помнила с детства. И решила спасти всех.

— Будешь учиться в специальной школе, — объявит она вечером Толику.

— Какой школе?

— Специальной такой.

— Для дебилов? — захохочет Сережка.

— Да я тебе! — замахнется Феня. — В хорошей школе. Для умных. В интернате.

— Я не хочу в интернат, — прошептал Тося. — Мамочка, не отдавай меня в интернат… Пожалуйста.

Даже Сережка затих и сжался. Феня скривила рот и сморгнула слезы:

— Ну ты что, дурачок, — она погладила Тосю по голове, — это ж не навсегда. Это в школу. Как суворовец будешь учиться, а на каникулы — домой.

— Как суворовец? Военный? — с надеждой спросил Тося.

— Почти. Сначала просто школа, а потом военный…

Сережка сползет со стула:

— А я? Я тоже в военный?

— А ты в школу свою пойдешь! Я вон тебе штаны залатала уже.

Одинокой швее поможет отдел профсоюза работников швейной промышленности.

В августе Толик Верба будет зачислен в школу-интернат с довольствием в 15 копеек в день и выдачей койки, обмундирования и обуви.

Феня вздохнет с облегчением — вроде она не отказалась от сына, а государство помогло ей, бедной вдове, позаботилось о ее ребенке. Вот и все газеты пишут, что скоро такими школами-интернатами охватят весь СССР, чтобы дети росли в достатке, а родители ударно трудились на пользу государства. А товарищ Хрущев плохого нам не сделает.

Школы-интернаты массово откроются через год по всему Союзу. Пока это были пробные шары, первые ласточки глобальной идеи Никиты Сергеевича Хрущева по созданию идеального гражданина. Начали, разумеется, с его любимой Украины. Пятилетние планы подъема страны после войны нужно было выполнять и перевыполнять, а для этого ничто и никто не должен был отвлекать граждан от ударного труда. Школы-интернаты изначально заявлялись как помощь для «фронтовых вдов», хотя все дети погибших на войне уже успели закончить школы. На самом деле это были в основном дети матерей-одиночек, которые в послевоенной бедной на мужчин стране стремились просто родить хоть от кого. И рожали, а выкормить было сложно. И если хоть какое скудное питание матери добывали, то на воспитание времени уже не оставалось, и подрастала новая смена, но не рабочая, а уличная, неконтролируемая. Школы-интернаты должны были снять все заботы матерей одиночек по воспитанию и содержанию, и с семи лет все дети получали не только нормальные условия, сколько необходимое идеологическое и трудовое воспитание. И грамоту знали, а не сбегали во дворы, не сбивались в стаи. Родители за это ударно трудились и семейными ценностями не заморачивались. Была даже градация — матери-одиночки могли обучать детей бесплатно, семьи с небольшим доходом оплачивали часть образования и содержания, а полные семьи полностью содержали своего ребенка в интернате. В любом случае, если ребенок сбегал или дебоширил, к ответу призывали не педагогов, а родителей. Переход к «трудовым школам-пансионам» затягивался. Хрущев внятно утвердил главную формулу — «в достатке, но без излишеств» и планировал обучение сначала с пятого, затем уже с первого класса, а в идеальном мире — просто с рождения до двадцати лет с профориентацией и готовой специальностью под нужды страны на выходе.

Интернаты должны были решить сразу множество глобальных проблем — во-первых, непосещение школ, а ведь тогда и второгодники, и просто те, кто забил на обучение с третьего класса, составляли чуть ли не треть всех детей среднего школьного возраста. Причины были разные — от обычного недосмотра родителей до вопиющей бедности, такой, что в школу было не в чем ходить. Вторая глобальная проблема — криминал, улица растила будущих уголовников, а не рабочий класс. И третья — никто не рвался на заводы и фабрики. Те, кто хоть немного соображал и тянул, мечтал о высшем образовании и «чистой работе», тех, кого растила улица, на ура принимали воровской принцип «работать западло». Интернаты стали бы кузницей дисциплинированной и образованной рабочей силы.