Но как только Жюльен вошел в ее покои, Матильда не ощутила ничего, кроме чувства обязанности. Она полагала, что должна исполнить свою роль — так и поступила. Но затем ее постигло разочарование: Матильда не чувствовала ничего, «кроме горя и стыда… вместо того упоительного блаженства, о котором рассказывается в романах». Жюльен, со своей стороны, тоже был обескуражен, ведь он «лелеял в своем воображении образ нежной возлюбленной, забывшей о своем существовании с того момента, как она составила счастье своего возлюбленного»[231]. Матильда не соответствовала этому образу — и все же они продолжали свои встречи, воображая, что влюблены, и планируя совместную жизнь.

Фантазии помогают организовать чувства и придать им форму — в противном случае они останутся в зачаточном состоянии. Дело не в том, что никакой любви нет в природе, — на самом деле она существует, но не является чем-то данным раз и навсегда. Привязанность, стремление, желание, гнев, ненависть, негодование, потребность, долг, честь, обида, презрение, горе, отчаяние, стыд, амбиции и расчет — все это может смешиваться друг с другом, формируя чувство, которое мы именуем словом «любовь», и лишь безразличие является ее полной противоположностью. Именно потому, что любовь столь сложна, мы пытаемся приручить ее c помощью категорий, одной из которых оказывается и само это ясное и лаконичное слово — «любовь». Все банальные высказывания о любви, прозвучавшие в начале этой книги, представляют собой очередные попытки дать ему определение и даже придать любви моральное значение.

Истории о любви содержат мощную кристаллизацию этого феномена, предлагая нам любовные сценарии и модели для подражания и раскрывая их преимущества. Фрейд называл влюбленность в переносе «чем-то нереальным», но даже он понимал, что в таком определении содержится лишь доля правды. Любые проявления любви подобны влюбленности в переносе, будучи основанными на наших чувствах, жизненном опыте и способах понимания всех этих вещей, включая наши фантазии. Нравится нам это или нет, но иллюзии — от детских игр до движения QAnon[232] — в значительной степени являются частью реальности, а воображаемое выступает для нас способом воссоздания смысла — а заодно и искусства — из скопления разрозненных элементов.

Поскольку фантазии о любви сильны, их можно использовать даже в качестве инструмента власти. Это легко обнаружить в случае той же Матильды с ее мелодраматической фиксацией на истории ее прародительницы: она присвоила представление о любви королевы Маргариты — и превратила судьбу Жюльена в судьбу ее возлюбленного. После казни Жюльена Матильда забирает его отрубленную голову и хоронит ее, до конца реализуя свою фантазию о королеве XVI века.

Сценарий, которому следовала Матильда, принадлежал только ей — он так и не получил признания в качестве некой универсальной истины о любви. Но многие любовные сюжеты с долгой историей продолжают оказывать влияние из поколения в поколение на протяжении длительного времени. Представление о любви как о поиске «другого я» столь же старо, как гомеровские поэмы. То же самое можно утверждать и о фантазии о любви как навязчивой идее, столь незабвенно воплощенной в непрерывных рыданиях Пенелопы и бесконечном страстном желании трубадуров. Представление, что любовь уводит нас из этого мира, восходит к речи Диотимы в «Пире» Платона и религиозному мистицизму Средневековья. Выступление Павсания на платоновском пире демонстрирует, что представление о ненасытной любви было хорошо известно еще в те времена. Однако тогда эта разновидность любви воспринималась как эротическое поведение богов — идеалом человеческой любви она оказалась лишь в момент, когда ее стали использовать против ограничений, налагаемых церковью и государством, а появление печатного станка дало возможность для ее повсеместного распространения. В отличие от этих сюжетов, широко распространенная фантазия о современной любви как любви, свободной от обязательств, проистекает из неправильного понимания истории и ошибочного представления об угнетении в прошлом.

Постепенно сквозь эти разрозненные фантазии проступают весьма разнообразные очертания истории феномена любви. Несмотря на то что в большинстве сюжетов, излагаемых мужчинами, они же и доминируют, женщины не были обречены на то, чтобы пассивно выслушивать мужские фантазии, — напротив, они разукрашивали, присваивали и переделывали их в собственных целях. Св. Перпетуя превратила придуманное Платоном трансцендентное восхождение в тяжкий путь мученицы за поколение до того, как Ориген заново сформулировал эту идею применительно к христианскому безбрачию. Когда Элоиза утверждала, что ей предпочтительнее стать шлюхой Абеляра, а не его женой, она отвергала просуществовавшее много столетий церковное учение, заявляя, что любовь следует свободно отдавать и принимать, а не связывать клятвами. Жанна де Монбастон, изобразившая монахиню, которая срывает растущие на дереве пенисы (см. ил. 8), запятнала церковь задолго до того, как Аретино заставил Нанну заниматься любовью со множеством всевозможных монахов и священников. Женщины-трубадуры любили столь же страстно и горько, как и любой поэт-мужчина тех времен. Мари де Гурне, энергично редактировавшая Монтеня, сделала все возможное, чтобы опровергнуть представление о том, что лишь мужчины могут быть друзьями в рамках традиции «другого я».

И все же в целом именно мужские голоса преобладают в западных фантазиях о любви — даже в том случае, когда женщинам принадлежит в них определенная роль. Мужчины доминируют в повествованиях о любовных обязанностях, наградах, страданиях и моральных ценностях. Именно они предлагают модели любви, которые явно или неявно призваны определять, кто кого любит, как долго и по каким причинам. Аврелий Августин поставил человеческую любовь в зависимость от христианского Бога. Церковь, где на всех уровнях иерархии доминировали мужчины, придала характер институтов библейским учениям, вписав их в брачные обеты. Платон оживил голос Диотимы, чтобы предложить собственное видение трансцендентной цели любви, а Казанова провозгласил удовольствия любви ее сущностью.

Тем не менее мужские голоса кажутся сильнее женских, возможно, лишь потому, что вклад женщин в историю, музыку, искусство и философию был преуменьшен. Вспомним, например, что некоторые стихи из цикла романтической поэзии Гёте «Зулейка» на самом деле были написаны его любовницей Марианной фон Виллемер. А по меньшей мере одна из наиболее оригинальных философских идей Абеляра, по-видимому, была впервые предложена Элоизой. И совсем нельзя исключать, что платоновская Диотима также существовала в действительности!

***

Древние греки поклонялись множеству богов и терпимо относились к разнообразным фантазиям о любви. Эти истории распространялись и, без сомнения, использовались в качестве ролевых моделей — подобно тому как во времена Гёте молодые люди, разыгрывая роль лишенного надежды любовника, носили наряд, в котором щеголял Вертер. Словом, эти сюжеты пользовались широкой популярностью в разные времена, поскольку их практиковали разные эмоциональные сообщества. Иногда они собирались воедино для