Шрифт:
Закладка:
— Как оглянулся? Я не понимаю.
— Ну чего тут не понимать? Оглянулся на Кота и его правду.
— Но как доказать, что его правда — неправда? Ведь он… так убедителен…
— Но у тебя есть правда поглубже.
— Поглубже?
— Ну конечно. Вот у Орфея была одна правда и другая. Одна правда, что Эвридика умерла. А другая, что ее можно воскресить. Только для этого надо войти в такую глубину! Вот он и пошел. Только ему велели не оглядываться. А он оглянулся.
— Да, оглянулся. А разве можно было не оглянуться?
— Можно. И ты знаешь таких, которые никогда не оглядываются. Ты их забыл из-за своей тревоги. Но ведь знаешь ты их, знаешь… Сколько раз ты сидел с гномами у костра?
И Том вспомнил маленьких человечков, которые сидели так тихо, что слышали голос звезд. Они никогда не разговаривали друг с другом и ни с кем на земле. Только со звездами. Так вот что значит не оглядываться!…
— Помпончик!
— Да, Том. Вспомнил теперь, куда тебе надо идти?
* * *
Бывает же так тихо на свете! Так тихо! Потрескивает костер — и ни единого звука. Даже мысли стихают, и вопросы все куда-то деваются. Около костра сидят четыре гнома и подбрасывают поленья в огонь. И важнее этого сейчас ничего нет на свете. Оглядываться по сторонам нельзя. И разговаривать друг с другом нельзя. Иначе пропустишь что-то такое важное! Ведь идет разговор со звездами. Гномы говорят только со звездами. Надо же различить этот тончайший звук в тишине. Звезда окликает гнома — гном ей отвечает:
Только вглядевшийся в мглу,
Плывший сквозь Лету
Складывать смеет хвалу
Жизни и свету.
Только познав в тишине
Вкус асфоделей,
Помнишь, как в тайной стране
Струны звенели.
Пусть расплескал водоем
Зыбь отраженья —
Образ лови!
Только в пространстве ином
Тихое пенье Вечной любви[4].
Снова тихо. Снова — тонкий звон со звезды. И — голос второго гнома:
С какой любовью мир творится!
Тварь божья… Как ни назови —
Цветок, деревья, зверь и птица —
Мы все родимся из любви.
Как точно к цвету цвет подобран,
Как, как моя душа к твоей.
Как терпеливо, как подробно
Сплетается узор ветвей,
Как бы трепещущая фраза
Из слов таинственных… И вот,
Минуя мысль, минуя разум,
От сердца к сердцу весть идет.
Все та же. В мире все не ново,
Но вечно предстает глазам
Все та же красота, как слово,
Как знак любви, не видной нам…
Тому показалось, что гном говорил что-то еще, но так тихо, что он не сумел расслышать. Пауза продлилась дольше, чем в первый раз, но вот снова звездный звон и — голос третьего гнома:
О вы, блаженные! Влейтесь в потоки
Воздуха, в струи, текущие ввысь…
Дайте им тронуть, обтечь ваши щеки,
С дрожью раздаться и снова сойтись.
О вы, целители мира! Все стрелы
Гнева и ярости посланы в вас.
В вашей улыбке слеза заблестела,
Светится боль в глубине ваших глаз.
Боли не бойтесь! Вся тяжесть, все горе —
Это земное, оно — для земли.
Тяжкие горы, тяжелое море…
Те деревца, что вы сами сажали,
Выросли, — вы б их поднять не смогли.
Но — эти веянья… Но — эти дали!…[5]
Какое-то великое дыхание вошло в наш мир, пересекло его. И Том беззвучно заплакал, повторяя про себя: «Но — эти веянья, но — эти дали!…»
Вот из этих далей снова донесся звездный звон, и четвертый гном стал ему отвечать:
Подумать о вечном, подумать о Боге.
Вот здесь, на изломе, вот здесь, на пороге
Пустого пространства, разверзшейся бездны…
Пред тем, как пугливые мысли исчезнут,
Почувствовать, ноги от дна отрывая,
Что бездна — творящая, бездна — живая.
Что бездну, раскрывшую вечные глуби,
Ты больше, чем жизнь эту смертную, любишь;
Что смысл твоей жизни вот здесь и таится —
В огромности этой, размывшей границы.
Вот в этом призыве надмирного рога
В простор, в никуда — порывание к Богу.
И вдруг донесется до смертного слуха
Сквозь пение волн — Рокотание Духа.
И ты ощутишь вдруг блаженную тяжесть —
На грудь твою первая Заповедь ляжет.
Тогда заходи внутрь пустынного храма,
Тогда, наконец, ты поймешь Авраама
И новую жертву в молчаньи положишь
На вечно пылающий жертвенник Божий.
Жертвенник Божий… Что такое жертвенник Божий?
И вдруг глазам предстал Огонь, который пронизывал все, но ничего не сжигал. Это был внутренний глубинный огонь. Все, все, что было вокруг — каждый ствол, каждая ветка, каждый листик и каждая иголка светились изнутри, излучали ни с чем не сравнимое сияние. Все горело — и не сгорало.
И какая непредставимая красота была вокруг! Воистину непредставимая. Ибо представить себе это было невозможно. Казалось, все то, что глаза видели раньше, было только намеком на жизнь. Мир был только частично живым, на малую-малую дольку, а сейчас он ожил ВЕСЬ. Огромный самосветящийся простор был самой вечной жизнью — и вечной любовью: такую нежность излучало это сияние! Какие переливы!… Сиренево-розовые, зеленовато-белые — они сплетались друг с другом, перетекали одно в другое, обнимались и растекались на сотни струй. И каждая проходила сквозь сердце…
Том плакал, потому что сердце его в нем не умещалось. Оно переливалось через край слезами. О, кто хоть раз вышел за край себя в эту Огромность, в этот Простор, тот, конечно же, пожертвует собой ради Простора — пожертвует своей малой частичной жизнью ради жизни великой, всецелой.
И тут он вспомнил, как когда-то Она, его любимая, вышла одна, совершенно беззащитная — в ночной морозный лес к волкам. С ней была только Ее серебряная, отливающаяся золотом скрипочка — и больше ничего. Стая голодных волков и Она. В сказке все хорошо
