Шрифт:
Закладка:
— Акт оф готт! — хладнокровно перешел Сказкин на иностранный язык. — Акт оф готт! Действие бога!
Расшифровывалась ссылка на бога так.
Поздно ночью, выпив у горбатого Агафона чаю (Агафон любил индийский, но неизменно добавлял в него китайского, низких сортов), Серп Иванович решил прогуляться. Душно, невмоготу — какой сон!.. Так и шел по пескам, меня в окне видел. Даже подумал: «Чего это начальник не по уставу живет? Отбой протрубили — гаси свечу, сливай воду!» — Топает так по бережку, по пескам, и все обо всех понимает — и о начальнике, не умеющем свечи беречь, и о звездах, такие они дикие, будто о спутниках и не слыхивали, и вообще о каждом шорохе в ночи… А вот чего корова Агафона вдали взмыкивает — этого Серп не понял. Корове, как никому, спать следует: она, дура, молоко обязана копить; так нет — ночь, а она, падла, шастает под вулканами. «Чего ищет? — подумал Сказкин. — Пойду вмажу ей по рогам, чтоб не взмыкивала!» Подобрал бамбучину и ходу! Запилил аж за речку Тихую, на луга. До этого, правда, на деревянном мостике отдохнул, потыкал бамбучиной в битых, шатающихся у берега горбуш. Так хорошо ему на мостике стало — как в детстве, как в родном Бубенчикове. И комаров нет, и от Елены Ивановны далеко.
Так Сказкин шел по пляжу, а пляж перед ним изгибался, и на очередном его плавном изгибе, когда Сказ-кину уже захотелось вернуться домой (да и корова давно замолчала), он вдруг и сразу увидел такое, что ноги сами собой приросли к пескам.
Отгоняя нахлынувший на него ужас, Сказкин минут пять бубнил мне про какой-то огромный вертлюжный гак.
Гак этот, пуда на два весом, совсем не тронутый ржавчиной, блестящий, как рыбья чешуя, валялся в песке. Помня, что хозяйственный Агафон за любую отбитую у океана вещь дает чашку немытых сухофруктов, Серп Иванович сразу решил: гак — Агафону!
И опомнился.
При чем тут, в сущности, гак? При чем тут сухофрукты, пусть и немытые… Вон ведь в воде, омываемая ленивым накатом, торчит, как белый валун, рогатая голова несчастной коровы.
«Ну не повезло медведю! — вслух подумал Серп, хотя если по справедливости, то не медведю тут не повезло, а Агафону. — Этого медведя Агафон где хочешь найдет!..»
Не сразу пришла в голову Серпа Ивановича простая мысль: медведь-муравьятник, обитающий на островах, он, этот медведь, хоть ты его зеленым овсом корми, на корову горбатого Агафона никогда не пойдет — рога у нее, что морские кортики, а нрав — в хозяина.
Страх сковал Сказкина.
Слева — океан, бездна, тьма, в бездне этой что-то огромное копошится; справа — глухие бамбуки, бездна, ужас, в бездне этой что-то свирепое пыхтит, ухает…
Бросил Сказкин бамбучину и дал деру. Кусок мяса, правда, схватил.
Серп, он свое откусает!
— Что ж она, дура, — хмыкнул я, жалея корову, — на мине, что ли, подорвалась?
— Ну ты даешь! — хрипло вскричал Серп. — Ну ты даешь! Да тут тральщики каждую банку вычесали. В лоцию чаще заглядывай. Если и есть тут опасности, то лишь не учтенные лоцией!
— Акула?
— Да где это слыхано, — возмутился Серп, — чтобы акула коров по пляжу гоняла!
— Ну что ж, — подвел я итог. — Нет тут неучтенных опасностей! Если не медведь, не мина, не акула…
Сказкин замер.
— Значит, ты?
— Начальник!
— Хватит! Проваливай! Прямо к Агафону! Ему это все объясни! — Я глянул в окно: — Впрочем, тебе и тут повезло: вон он, Агафон, сам идет к нам…
Агафон Мальцев, единственный постоянный житель поселка, используемого рыбаками под базу, действительно был горбат. Но горб не унижал Агафона. Он, конечно, пригнул Агафона к земле, но зато утончил кисти рук — они стали хрупкие, веснушчатые, совсем женские; сгладил характер. Лицо — обветренное, морское, оно почти не знало морщин, а белесые, навыкате, глаза время от времени схватывались влажным блеском, будто он, Агафон, вспоминал что-то такое, о чем и друзьям вспоминать не след… И сейчас, выкатив влажные, нежные свои глаза, Агафон, переступив порог, сразу поставил у ног транзисторный приемник «Селга», с которым не расставался ни при каких обстоятельствах. «Мало ли что, — пояснял он. — Вот буду один, в расщелине там, в распадке, в бамбуках, и станет мне, к слову, нехорошо… Так со мной, же приемник! Я его никогда не выключаю. По шуму меня и найдут, по песенке Пугачевой!» — «Ерунда! — не верил Серп Иванович. — Ну неделя, ну две, сядут твои батареи!» — «А я их часто меняю», — настаивал Агафон.
— Коровы нет, — пожаловался с порога Мальцев. — С ночи ушла, а я за ней рыскай, будто и не хозяин.
— Да чему мы в этой жизни хозяева? — лицемерно вздохнул Сказкин. — Тьфу, и нас нет!
— Ты, Серп, вроде как с океана шел. Не встретил корову?
— Да встретил, встретил, — еще фальшивее вздохнул Серп.
А я обернулся и ткнул кулаком в сторону столика:
— Твоя?
«…на этом, — громко сказал голос из «Селги», — мы заканчиваем нашу передачу. До новой встречи в эфире!»
И смолк.
Однако не насовсем.
Где-то через минуту из темных, таинственных недр «Селги» донеслось четкое, явственно различимое икание. «Прямо как маяк-бипер», — определил позже Сказкин.
А Агафон приблизился к столу и растопыренными, как у краба, глазами уставился на мясо, добытое Серпом:
— Моя!
— Ну бери, раз твоя, — разрешил Сказкин. — И ходить, искать теперь не надо.
— Но кто ее так?
— Ну уж не знаю. Такую встретил.
Агафон ошеломленно молчал.
— Да ты не переживай, — хихикнул Серп. — Другую купишь. Подкинут транспортом. Не такую, как эта, а получше— добрее, спокойней, молочнее. Будет у порожка травку щипать, тебя ожидать с прогулок. Сам говорил: эта тебя вконец загоняла.
— Осиротили! — взвыл Агафон. — Осиротили! Сперва собаки, теперь вот корова! Что же я, должен в одиночестве жить?
— Почему же в одиночестве? — не поверил Сказкин. — Знаешь, сколько в океане живности? Ты вот поди, сядь на бережку, обязательно кто-то вынырнет!
— Мне чужого не надо, — плакался Агафон. — Мне без молока хуже, чем тебе без бормотухи. — И потребовал — Веди! Показывай — где! Я все разгадаю!
Пока мы брели по убитым пескам, Агафон, припадая на левую ногу, в гроб и в мать клял жизнь на островах, шалых собак и дурную корову. Вот были у него две дворняги, без кличек, как и корова, — и жизнь у Агафона совсем по-другому шла. Он даже в бамбук ходил
