— Вот ты горячишься, а мне, знаешь, понятна позиция кадровиков по отношению к молодым, необстрелянным летчикам. Задача авиационных кадровиков — дать фронту не скороспелых воздушных бойцов, а способных выигрывать воздушные бои, крушить вражеские коммуникации. Чего греха таить, многие наши славные юноши и девушки гибнут из-за своей боевой незрелости, горячности.

Краска отхлынула от лица Тимура.

— Не хотелось верить этому, но я так вначале и предполагал: вы заодно с ними, с кадровиками. — Не зная, как затушить приступ крайнего возбуждения, Тимур сорвался с места, беспорядочно заходил по столовой, словно хотел выйти, но не мог найти двери. Резко остановившись перед опекуном, твердо заявил, нажимая на каждое слово: — Климент Ефремович, если завтра не будет отменено необоснованное распоряжение неведомых мне «вышестоящих инстанций» о моем переводе в другой полк, то я вынужден буду обратиться с письмом в ЦК комсомола, в котором заявлю, что меня преднамеренно оберегают от фронта. — Ворошилов только всплеснул руками. — Поймите же меня, Климент Ефремович. Меня обучили не только летать, но и метко сбивать воздушные цели… Смотрите, что делается на фронте! От Москвы фашистов гонят, на севере и юге их бьют и бьют… Я, знаете, чего боюсь? Боюсь, что война может в любой момент кончиться, и это произойдет без моего личного участия хотя бы в одном воздушном бою… Отец бы этого мне никогда не простил. — Тимур перевел дыхание и каким-то незнакомым, отчаянно-ожесточившимся голосом сказал: — Поверьте, Климент Ефремович, я буду бить врага беспощадно, собственной жизни не пожалею!

— Тимур, Тимур! Разве я не верю тебе? Верю, как всегда. — И, взяв его за талию, там, где портупея плотно приторочена к широкому ремню, повел к столу. — Садись и успокойся.

Тимур опустился на стул, Ворошилов присел рядом, потер пальцами свои веки.

— Бояться внезапного окончания войны, дорогой Тимур, не следует. Этому надо было бы только радоваться. Но, к сожалению, конца войне еще не видно — она лишь только разгорается. А насчет излишней опеки, думаю, ты все же преувеличиваешь. Я звонил твоим начальникам и просил их… Значит, не так меня поняли. Обещаю тебе: завтра же с утра позвоню еще раз… — Пощипав седой ежик усов, заключил: — Раз ты так успел быстро вжиться в боевой коллектив сто шестьдесят первого авиаполка — служи в нем. А сейчас — спать.

Ночь для Тимура была тягостно долгой и почти бессонной. Еще не рассвело, а он уже был на вокзале и первым же поездом уехал в Монино. В вагоне почувствовал усталость, и сквозь дремоту услышал свой голос: «А вы, товарищ комиссар, сомневались! Суток не потребовалось— и все улажено, потому что правде не возразишь…» И вдруг вспомнил: Вера!

Очнулся сразу, как от сильного толчка. «Даже не позвонил… А в запасе-то были еще целые сутки! Не обижайся, Верка, после ты поймешь — иначе я поступить не мог…»

В Монино поезд прибыл с рассветом, когда тусклое и холодное декабрьское солнце только-только набирало разгон. Над трубами домов стояли белесые столбы дыма, мороз пощипывал уши, щеки, нос. А настроение было не по-зимнему неудержимо радостное, приподнятое. Тимуре удовольствием вслушивался в скрип своих шагов и уже представлял, как новым сообщением огорошит всех…

В штабе, как и при отъезде, никого не было. У столика дежурного с противогазом и пистолетом на боку томился Домогалов. Встретил Тимура улыбочкой непонятного значения:

— Ну, друг, и отмочил ты номер!

— Что такое? — не понимая еще, о чем речь, остановился Тимур. — Начштаба у себя?

— Все на аэродроме. Но — ты! Надо же! Ему столичную службу предлагали, почти дома, а он сам напросился и куда… — Не договорив, он махнул рукой. — А приказ о твоем отчислении из полка отменили, с чем, как говорится, и поздравляю.

— Уже передали?

— Сам телефонограмму принимал и показывал Бате. Так что ты учти и оцени мою оперативность — сто граммов с тебя и яичко!

— Обойдешься! — И протянул отпускной билет. — Отметь время возвращения из отпуска.

Потом Домогалов подошел к окну и, щуря маленькие хитроватые глаза, провожал порывистую фигуру лейтенанта Фрунзе; отметил мысленно: «Не в общежитие пошел… Прямиком к аэродрому зачесал…» Смотрел ему вслед и не понимал: «Все у него как-то наоборот… Даже из отпуска раньше положенного примчался… Быстрый!»

У капониров звена Тимура встретили шумно и восторженно. Шутов по-медвежьи сграбастал своего ведомого:

— Молодец ты, Тимур! По-нашенски, по-сибирски решил свой вопрос! Вместе работать будем, кедровые шишки!

Здесь же крутились старшие сержанты Менков и Аверченко и в один голос заверили командира экипажа, что их «як», как говорится, на полном газу.

— Хоть сию минуту готовый к взлету! — доложил Менков.

— Сию минуту, говоришь?

Это произнес комэск Кулаков, выходя из-за самолета. Когда он приблизился к капониру — никто не заметил.

— Так точно, товарищ старший лейтенант! — подтвердил механик.

Следом вышли Дмитриев, Захаренков и механик комэска старший сержант Шустов. Тимур подтянулся и доложил комиссару, что из краткосрочного отпуска прибыл, замечаний не получил, поставленную перед собой задачу выполнил.

— Знаем уже, знаем! — сказал Дмитриев, пожимая ему руку.

Кулаков тоже поздоровался с ним и неожиданно спросил:

— Как настроение, командир экипажа?

— Как всегда, наступательное! — отозвался Тимур. — За доверие и новый «як» благодарю! — Ни улыбка, ни предательски ясные глаза не могли скрыть его радости.

— А самочувствие каково после блицотпуска?

— Бодрое, товарищ старший лейтенант.

— Лейтенанту и мне шлемофоны! Подготовить машины к запуску.

— Есть!.. Есть! — откликнулись Менков и Шустов.

От капонира к капониру перебросился говорок: «Тимур Фрунзе вернулся, комэск 1 будет проверять его технику пилотирования!»

В сущности, обычное это дело — проверка новичка командиром. Но в данном случае она заинтересовала многих, и все, кто оказался поблизости, потянулись вслед за двумя «яками» на взлетную.

Передав свою шапку Менкову, Тимур надел шлемофон и старательно застегнул ремешок. Шел и подбадривал себя: «Спокойно, Тимка, все должно быть на высшем уровне!» — однако чувствовал, что волнуется, и не мог понять почему. Такого состояния он не испытывал ни в авиашколе, ни в запасном полку на переучивании. «А может, и меня подсек тот самый «психологический вывих» после вчерашней передряги? Как там ни смотри на этот внезапный эксперимент, а факт остается фактом — оценивать мое летное мастерство будет фронтовик-краснознаменец! И конечно, он желает убедиться: можно ли мне доверить перегон новой машины?»

А рядом, у самого плеча, возник ободряющий полушепот:

— Ты, товарищ командир, не сомневайся — машина на все сто! Что мотор, что рули, та