Мадонны Каменной в сияние света.

Стрела из арбалета

Нагую грудь ее не поразит.

Ее удары сокрушают щит,

И ломки беглецов смятенных латы.

Ее мечи — крылаты;

Нас настигая, рушат все препоны —

Я от нее не знаю обороны.

Найду ли щит — расщепит щит она.

Повсюду взор ее мой взор встречает;

И как цветок венчает

Свой стебель, так венчает мысль мою.

Как в штиль ладью не возмутит волна,

Так скорбь моя ее не огорчает.

Пусть тяжесть удручает

Мне сердце, но слова в себе таю.

Напильнику скорей я предаю

Всю жизнь, которую незримо точит.

Она мне смерть пророчит.

Жестокая, не ведает боязни…[41]

Но обо всем по порядку. Так получилось, что и Лео, и Элен прибыли на чуть ли не траурную церемонию переноса из горного монастыря в родосскую крепость чтимой святыни крестоносцев — Филеримской иконы Божией Матери, добытой ими еще в Святой земле и писанной якобы самим евангелистом Лукой.

Филеримская гора на севере острова была повыше линдосской и составляла 267 метров над уровнем моря.

Некогда там был акрополь античного Ялиссоса, затем на его месте обосновалось христианское святилище, а в более позднее время — монастырь и византийская крепость, которую в 1306 году сдал крестоносцам невинно выпоротый ее комендантом слуга. Иоанниты укрепляют крепостные сооружения и строят прекрасный храм, в который и помещают икону. Теперь предстояло горестное дело — рушить прежде созданное…

Храм с высокой и крепкой колокольней, более напоминавшей сторожевую башню (а впрочем, тогда многие монастыри являлись крепостями), был окружен очень интересно растущими деревьями. Поскольку на верхушке большой горы все время дули разнонаправленные ветра, деревья вырастали не слишком большие, зато с настолько извилистыми стволами и ветвями, что казались какими-то причудливыми осьминогами. Впрочем, это не касалось деревьев крепких пород и кипарисов, а также великолепного леса, густо росшего по бокам горы и источавшего чудеснейший хвойный аромат. Короче говоря, не место — рай, в котором приятно находится, если по хорошим обстоятельствам. Недаром там гнездились монахи — и латинские, и греческие униаты.

Большой храм принадлежал крестоносцам, а рядом с ним стояла "земляная", как ее называли, церковь Святого Георгия — небольшая, вырубленная в скальной породе и уникально расписанная около 1430 года в смешанной, то есть эклектической манере, сочетавшей в себе византийские и латинские элементы.

До сих пор, несмотря на прошедшие века и турецкое разорение, различимы Богородичный цикл, Страсти Христовы и несколько коленопреклоненных рыцарей рядом с их святыми покровителями и покровительницами, среди которых прекрасно опознается святая великомученица Екатерина с колесом — орудием своих мучений… Ниже этой церкви была большая православная (в то время, разумеется, униатская) церковь с монастырским подворьем.

Все было подготовлено к печальной церемонии. В море, несмотря на декабрь, вышли дозорные галеры и бригантины, саму гору надежно оцепили, ее верхушку заполонили рои латинского и греческого духовенства вместе с орденской верхушкой. Архиепископ Убальдини был явно расстроен и как истинный итальянец не скрывал эмоций, но лишь кратко высказался по поводу жестокой необходимости всего происходящего. Греческий митрополит Митрофан говорил долго, но был, как обычно, неинтересен, а позже, на совместном богослужении в обреченном храме, он даже не старался скрыть того, что ему все это не нужно, и тарабанил молитвы быстро и монотонно, словно держа в уме деликатесы, которыми должна завершиться его тарабанная повинность.

Горестно все это было. Митрофан свято верил во власть крестоносцев, прославляя ее в своих речах, а вот оставалось ли у него хоть капелька веры в Бога — вопрос. По крайней мере, иерарх жил и действовал так, словно не чуял Его над собой, и это тоже было очевидно. Достаточно было посмотреть на роскошную двухэтажную резиденцию вблизи еврейского квартала и храма Богоматери Бурго, а также на яства и сладкие вина на столе этого иерарха, а ещё — на модный и дорогущий хронометр рядом со столом, диковину по тем временам.

По своей харизме Митрофан серьезно проигрывал Убальдини, человеку открытому и на деле, а не по-фарисейски, скромному. Митрофан был из "потомственных", верно, именно поэтому рассматривал свой пост не как служение, а как доходное место; Убальдини — из низов, перенесший неразделенную любовь на Церковь Христову.

Но мы что-то увлеклись, перейдя от действа на лица. Добавим лишь в отношении присутствующих на действе лиц, что в храме поместились только избранные — остальные, включая многих рыцарей, а также горожан и женщин, пребывали снаружи.

В этой толпе Лео Торнвилль и встретил Элен, обрадовавшись случаю переговорить с ней после очередного недавнего фиаско. Воздыхатель спросил, что она обо всем происходящем думает.

— Что я могу думать… Тяжело на сердце. Чувствую, что происходит что-то не то. Что-то, казавшееся прежде незыблемым, уходит безвозвратно. И кажется, что вместе с этим уйдем и мы…

— Думаешь, не отобьемся от турка?

— Я ничего не понимаю в военных делах, поэтому не могу судить — да и не о турках речь. Так тягостно все это… Посмотри, как рыцари похожи на печальных ворон в своих черных плащах. Словно слетелись на мертвечину…

— Ты прости меня, я тогда ляпнул, чего не следует…

Элен не ответила, Лео решил не приставать, сменил тему… Опять разговоры вполголоса ни о чем…

Но вот, в церковных вратах появилась процессия. Великий магистр счел себя недостойным нести святыню и поручил это Джулиано Убальдини под косым взглядом Митрофана.

Католический архиепископ держал икону, покрыв руки дорогой тканью. Особой художественной ценностью образ похвастаться не мог, но в применении к исторической святыне этот критерий, конечно, не подходил — столь велико было ее почитание.

Небольшая по размеру, икона изображала Богоматерь византийско-семитского типа, погрудную, покрытую красно-оранжевым мафорием[42], без Богомладенца. Ее сравнивали со знаменитым палладиумом, священной статуей богини Афины Паллады, хранившей Трою. Как грекам было предсказано, что им Трою не взять, пока в ней находится палладиум, так и про Филеримскую Богоматерь говорили, что Родос не падет, пока владеет этим образом. На этом и сыграл хитроумный итальянец: видя, как ужаснулся народ при виде вынесения святыни с ее исконного места, он вдохновенно сымпровизировал, торжественно подняв икону кверху:

— Не отчаивайтесь, христиане! Святыня не оставляет вас, не оставляет Родос! Мы переносим ее в крепость, дабы она не пала, хранимая Пресвятой Девой! Когда посрамленный враг бежит от наших стен, она вернется в свою возрожденную обитель!

— Вот хитрец! — сказала Элен, и Торнвилль