Шрифт:
Закладка:
— Все понятно, товарищ командир дружины, — козырнул Иван Смоляков, правофланговый в ряду конвоя, — доставить, не бить.
Примостив берданку совсем не по-военному, под мышкой, Смоляков громко скомандовал:
— Господа арестанты! Шагом марш!
Началась эвакуация крепости. Днем и ночью шли обозы со всяким добром в заводской поселок. Тут были швейные машины, верстаки, сапожные колодки из мастерских; сукно и кожа, ватники и сапоги, готовые и недошитые; железные койки, столы и кухня с котлами и черпаками.
Но самый дорогой груз находился на двадцати подводах, бережно укрытых мешковиной. Это были книги, одиннадцать тысяч книг, тюремная библиотека.
Владимир сам передал бесценный дар каторжан шлиссельбургским рабочим. Происходило это поздно вечером в Народном доме. Лихтенштадт рассказал, как заключенные создавали свою библиотеку, как отстаивали ее, ничего не страшась.
— Эта библиотека редкостная, — заключил Владимир, — она стоила жизней, но еще больше жизней спасла. Книги спасали нас от отупения и сумасшествия, помогали бороться. У нас нет ничего дороже этих книг, и мы отдаем их вам — читайте, учитесь. Потому что в мире самое прекрасное — свет мысли!
Слова были возвышенные, полные чувства, как все, что говорилось в те дни…
В Народном доме непрерывно заседал ревком. Командира дружины выбрали и председателем ревкома. Шлиссельбуржцы говорили о Жуке так:
— Человек рабочий, пострадал за идею, и потом вот ведь он какой могучий. Самый подходящий для нас человек.
Голосовали за него все.
Ревком обсуждал известия, полученные из Петрограда. Телефонную связь, наконец, установили. Почта доставила газеты. В Шлиссельбург приехали местные жители, работавшие на питерских заводах.
Сообщения были путаные. Многое вызывало тревогу и опасение. В газетах на первых страницах мелькали портреты осанистых, откормленных господ с благородной сединой. Вначале — председатель временного комитета Государственной думы Родзянко. Потом — глава Временного правительства Львов, министр юстиции Керенский.
Кто их выбирал? Кто они такие?
Было известно, что Родзянко — богатейший помещик. Разве согласится он по доброй воле расстаться со своими землями на Орловщине! Львов — князь, в газетах он так и значился со всеми своими титулами. А министры, как на подбор, — дворяне, заводчики, фабриканты. Хозяева! Это для них — революция? Для них народ сбросил с трона царя?
И опять новый портрет в газете. Председатель Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов Чхеидзе. А он кто такой? Меньшевик!
На заседании ревкома Иустин Жук сказал:
— Что касаемо нас — будем заниматься нашей неотложной работой. Питерским временным, видать, не до Шлиссельбурга.
Но бывший узник ошибался. В Народный дом принесли две только что полученные срочные телеграммы.
Одна телеграмма обязывала ревком «не предпринимать насильственных действий против Шлиссельбургской крепости и продолжать работы на заводе, не устраняя технического персонала». Подпись — Чхеидзе.
Другая была о том же. Подпись — Керенский.
Председатель ревкома кинул бланки на стол. Их передавали по рукам, перечитывали.
Иустин, сдвинув брови, задумался. Момент был ответственный. Определялось отношение шлиссельбуржцев к тем, кто подписал телеграммы. В дубовом зале шумели. Заговорил председатель ревкома, стало тихо.
— Решение принято, — сказал он, — какие же у нас основания отменять его?
Все согласились: менять решение не следует…
Вечером Иустин и Владимир прощались. Они вышли на берег Невы. Сумерки опускались на заснеженную реку. В Шереметевке в низеньких серых избушках светились окна.
— Домой, в Питер? — спросил Иустин.
Поезда по Ириновской ветке ходили с перебоями. Владимиру предстояло ехать на лошадях.
— Домой, домой! — ответил Лихтенштадт, — ну, а ты когда в родные края?
— Понимаешь, какое дело, — отозвался Жук, — в крепости мне казалось, что как выйду на волю — полечу на свою ридну Украину. А теперь вижу: нельзя мне уезжать отсюда…
Для убедительности Иустин широко размахнул руки, вмещая в них белые поля и леса, прибрежные села, дали Ладоги.
— Верно, — согласился Владимир, — на острове многое виделось нам иначе. По-настоящему все сейчас только и начинается.
— Встретимся ли еще? — спросил Иустин.
На душе его было тепло и грустно.
— По одной дороге пойдем, встретимся, — ответил Владимир.
Они в последний раз обнялись и расцеловались…
Жук спустился на лед и, огибая черные промоины, зашагал к крепости.
На острове его ждали двенадцать бывших каторжан, — они должны были предать крепость огню.
— Все готово? — спросил председатель ревкома.
При нем на чердак четвертого корпуса вкатили бочку с мазутом и выбили из нее днище. Мазут хлынул, растекаясь по стенам.
— Зажигать по моему выстрелу, — предупредил Иустин.
Он на прощание обошел каторжный остров. Побывал в «своей камере». Заглянул в третий корпус, в Старую тюрьму.
Крепость пуста. В выбитых рамах, распахнутых дверях, под сводами коридоров выл холодный ветер. Он выл зло и угрожающе.
Иустин вышел к Государевой башне. Он поднял наган и не целясь разрядил его в двуглавого орла, повисшего на болтах.
Тюрьма запылала. Она горела больше недели, выбрасывая клубы багрового дыма. По ночам жутко светились снега.
Крепость горела, как факел, поднятый в серое небо.
II. «Шлиссельбургская республика»
1. Именем революции
Бывшие каторжане уезжали в родные города и села: в Москву, Питер, Киев, Рязань, на Псковщину, в Поволжье.
Каждый перед отъездом получал удостоверение, в котором говорилось, что означенный гражданин именем революции освобожден народом из Шлиссельбургской крепости.
Это удостоверение давало право бесплатного проезда по железной дороге. Оно же служило взамен паспорта.
Но уезжали далеко не все. Группа бывших узников, во главе с Иустином Жуком, осталась в поселке. Они работали на заводе слесарями, плотниками, возчиками.
Директора на заводе не было. Его арестовали в первый день революции. Большинство инженеров сбежало. Рабочие выбрали коллегию для управления заводом. В нее вошли пятеро: Еськин, Жук и трое служащих.
Иустин понятия не имел, как надо управлять большим заводом. Он решил, что надо начинать с верстака либо станка. Несмотря на свои уже не юношеские годы и выборный пост, Жук пошел в ремонтный цех подручным. Он добросовестно учился опиливать железо, шабрить плоскости, разбирать и маслить старые машины. Делал он это на совесть, до пота, до ломоты в натруженных мышцах. Его радовала усталость.
Но главное, он не хотел ничем отличаться от своих сотоварищей, мастеровых.
Жители приладожского поселка очень скоро приняли в свою семью Жука, Малашкина, Смолякова, всех бывших каторжан. Их считали односельчанами.
Только Ивана Орлова заметно сторонились. Его разбойничья репутация отпугивала. Никто из рабочих не хотел пускать к себе такого квартиранта.
Когда Ванюшка Вишняков привел Орлова в свою
