Шрифт:
Закладка:
Затем Владимир сказал, что возникает боевой вопрос:
— Начальник крепости может воспротивиться решению Революционного комитета. Как поступить в этом случае?
— Силой заставим подчиниться! — котельщик стукнул по столу кулаком.
— Какой силой?
— Нашей. Мы теперь такая сила… Товарищи! — безнадежно охрипший Еськин призывал к порядку. — Предлагаю создать революционную дружину, вооружить ее пистолетами и карабинами, — кое-что у нас есть. А командовать будет вот этот… медведь…
Котельщик покосился на Иустина.
— Кто пойдет в дружину? — громко спросил Жук, выпрямляясь во весь рост.
— Мы! — ответили сидящие за столом.
— И мы! Давай и нам винтовки! — послышались голоса из коридора, забитого людьми.
В зале стлались синие завесы табачного дыма. Распахнули настежь окошко, но воздух оставался плотным, прокуренным. Надрывисто закашлялся Малашкин. У него пошла горлом кровь.
Иустин повел Малашкина в мезонин. Иван Вишняков поддерживал больного под руку. Когда Малашкина уложили на койку, столяр нерешительно спросил Жука:
— Можно и мне в дружину?
— Валяй! — разрешил Иустин. — Только оружия тебе не дадим, больно уж ты молод-зелен.
Командир дружины не знал, что этот самый паренек накануне из полицейского участка принес три пистолета, да и в крепости захватил берданку.
— Вот тебе первый приказ, — повернулся Жук к Вишнякову, — сбегай в поселок, добудь молока для нашего чахоточного: видишь, трудно ему.
Столяр кубарем скатился с лестницы…
Когда Иустин сошел вниз, он застал Владимира в полушубке, который неловко топорщился на его узких плечах.
— Куда собрался? — спросил Жук.
— Поеду в крепость. Наши товарищи, наверно, тревожатся за свою судьбу. Нужно им все рассказать.
У крыльца стояла лохматая лошаденка, приведенная из пожарного сарая. Возница с кнутом, заткнутым за голенище, осаживал ее в оглобли саней.
Ночь была светлая. Снег скрипел под полозьями, Лихтенштадт вдыхал его запах. Протянув руки, захватил полную пригоршню снега, остудил им разгоряченное лицо. «Когда я в последний раз ездил на санях? — подумал Владимир. — Лет двенадцать назад, нет, больше». И он тихо, счастливо рассмеялся.
По-настоящему у бывшего узника еще не было времени в полную меру осмыслить, пережить все происшедшее — события развертывались слишком стремительно.
А сейчас чувство свободы нахлынуло с такой силой, что стало больно сердцу. Хотелось повторять одно это слово: «Свободен!» — чтобы услышали его и звездное небо, и городские шлиссельбургские улицы, затихшие под ровным лунным светом, и лес, казавшийся черным на берегу озера. «Свободен! Свободен!»
Лошаденка труси́ла, поматывая головой. Шлея тряслась на костлявой спине и все съезжала в сторону. Возле крепости бег саней замедлился.
Государева башня охранялась. Но Лихтенштадта впустили беспрепятственно. Никто не остановил Владимира и тогда, когда он побежал в тюремные коридоры. В камерах бодрствовали. Все уже знали, что шестьдесят политических каторжан ушли из крепости.
Надежды, сомнения, страх владели людьми: «Вдруг о нас позабудут? Оставят на острове? Нет, тогда лучше не жить!»
В четвертом корпусе Орлов схватил Владимира за руку.
— Ну спасибо тебе, добрый человек. А то уж мы хотели надзирателей перебить да самим на волю подаваться. Спасибо, от греха отвел.
У первых же камерных дверей Лихтенштадт собирался произнести заранее подготовленные, подобающие общему настроению слова. Но вместо этого неожиданно для самого себя сказал:
— А я на санях сюда приехал, а снег белый-белый… Он улыбнулся по-ребячески, светло и открыто.
Владимир со всеми подробностями сообщил о принятом решении, о ревкоме, о дружине.
Среди тысяч ночей, проведенных им в крепости, эта была единственная добровольная. Он вместе с оставшимися еще под замком каторжанами ждал утра, ждал прихода товарищей.
43. Факел
Тем временем в поселке остаток ночи не пропал даром. Ревкомовцы отправились в казармы охранного батальона, подняли солдат, потребовали ответа, с кем они? Батальон, разоружив офицеров, полностью примкнул к рабочим.
На рассвете на правом берегу забасил заводской гудок. Ему ответил протяжный гудок на левом. Взошло солнце. Оба берега Невы шевелились, двигались, заполненные несметным числом людей. Подходили жители ближних деревень. Народу собралось еще больше, чем накануне.
Отряд за отрядом шли по льду. Вся крепость оказалась забитой ладожцами. Теперь она была прочно в руках рабочих.
С Зимбергом разговаривал Иустин Жук. Он успел сбрить бороду, у него выдавался упрямый, квадратный подбородок. Из кармана полушубка торчала рукоять нагана.
Именем революции Жук потребовал, чтобы немедленно были открыты двери всех камер.
Заключенные выходили во двор крепости, из темноты на свет. Многие закрывали глаза, чтобы не ослепнуть. Некоторые смеялись. Другие рыдали.
Все содрогнулись, когда один из каторжан, оборванный, грязный, закружился, странно пригибаясь к земле. Он махал руками и вопил:
— Не пойду! Не пойду! Где бумага? Нужна печать и подпись. Не пойду!
Несчастный выдержал годы заточения, но не перенес первой минуты свободы…
Всего тяжелее было видеть больных из тюремного лазарета. Они не хотели оставаться в своих камерах, спешили, хромая, во двор, шли и держались за стены, иные ползли…
Жук обернулся и заметил рядом с собой Орлова. Иустин хотел обнять его, поздравить с освобождением. Но тот отстранился.
— Погоди. Я к тебе от всех наших, кого на острове «шпанкой» звали. Знаем, что вы за нас головой поручились. Так вот, велено тебе клятву передать. Знаешь, нашу святую, тюремную: чтоб нам свободы не видать! С старым кончено… А кто нарушит клятву — покараем сами…
Неподалеку группа «политических» обступила Эйхгольца. Он протирал пенсне, надевал его и снова снимал, чтобы протереть, не понимая, что туманятся не стекла, глаза. Он говорил тихо, но отчетливо:
— Не моя вина, что я не сделал больше того, что мог. Я и сам чувствовал себя иногда в положении арестанта. Я рад тому, что сбылись ваши… и мои надежды. Желаю вам счастья в новой жизни!
— А вы, доктор, — спросил его Владимир, — куда же вы теперь?
— Куда-нибудь на фронт или в деревню, лечить людей. У врача работы всегда много.
Эйхгольц заторопился навстречу въезжавшим в ворота подводам. На них укладывали больных, подтыкали им солому под голову, потеплей укутывали. Больных отправляли в Шлиссельбург, в госпиталь.
И еще один «транспорт» готовили к отправке на левый берег. На продолговатую площадь перед комендантским домом выводили предателей и наушников, заключенных «собачьего кутка». К ним присоединили надзирателей, славившихся своим зверством. Долго по всем корпусам искали Цезаря. Но напрасно. Он успел сбежать.
Наконец привели Зимберга и Гудему. Начальник заискивающе и жалостно глядел на тех, для кого недавно был «царем и богом». Помощник, похожий на ощетинившегося волка, озирался надменно и презрительно.
Иустин сам осмотрел винтовки и заряды у конвоиров, бывших каторжан.
— Доставить
