поднялись в частную галерею, расположенную над головами стоящей в партере публики. Теа отвлекала инвестора, который не оставлял попыток добраться до Этьена, расспросами о пьесе — комедии, написанной подающим надежды молодым драматургом с именем, похожим на «манто».

— Ах, месье, я ничего не понимаю в театре! Прошу, скажите мне, чего ожидать от представления. На сцене будет происходить что-то будоражащее нервы? Понимаете, я должна настроиться… — Театрально подмигнув мне через плечо, она потащила инвестора прочь.

Мое место находилось не так близко к Этьену, чтобы нарушать приличия, однако, когда он сел рядом со мной, по спине пробежала дрожь. Мадам де Тревиль прекрасно умела скрывать эмоции, но я уже достаточно хорошо изучила ее, чтобы понять: она разрывается между возмущением от его самонадеянности и облегчением оттого, что ей не нужно изобретать уловки, как бы свести нас вместе.

Но вот поднялся занавес, и все отошло на второй план. Публика притихла. Каждое Рождество в Люпьяк приезжали странствующие артисты, однако наблюдать, как актеры в тщательно продуманных костюмах смеются, сражаются и влюбляются на сцене театра, было мне в новинку. Папа наверняка оценил бы представление, мама назвала бы его нелепым, однако тайком улыбнулась бы отцовскому благоговейному восторгу. Исполнитель главной роли был особенно хорош: каждый раз, когда он сетовал на судьбу, на разлуку с возлюбленной из-за семейных козней, мой взгляд оказывался прикован к его лицу. Была ли история моих родителей похожа на эту? Мой отец был храбр, но слишком беден по сравнению с представителями аристократии, заполнившими театр. Моя мать отдала все, что было ей знакомо с детства, чтобы остаться с ним.

Спустя час после начала представления я почувствовала на себе взгляд Этьена. «Выжидай нужного момента, — наставляла меня мадам де Тревиль, — пусть инициатива будет за ним». До сих пор он не задерживал на мне взгляд дольше, чем на несколько секунд. Однако на этот раз он он не сводил с меня взгляд целую минуту, прежде чем я наконец обратила внимание.

— Вы не смотрите представление, — сказала я, смягчив упрек легкой улыбкой.

— Возможно. Но я смотрю на нечто гораздо более завораживающее.

По телу разлилось тепло. Я не отрывала глаз от актеров. Это было совсем непохоже на разговор в саду с Жаком. Тогда между нами не проскочило никакой искры, как бы я ни хотела что-то почувствовать. А теперь мне было трудно сосредоточиться на сцене. Я невольно ловила каждое движение моего объекта: как он барабанит пальцами по колену, как шуршит ткань его одежды, когда он шевелится, как он обжигает меня взглядом, словно клеймом… Мне не хватало воздуха. Я на секунду закрыла глаза, и перед ними появилось тело отца, остывающее на обочине безымянной дороги. Я резко подняла веки. Пятна крови сменились красными бархатными подушками, на сцене мельтешили актеры, вокруг стояли зрители.

— Все хорошо? — Выражение его лица говорило о неподдельном участии, слова звучали так искренне, он весь казался совершенно открытым. Но это не имело значения. Потому что папа был мертв.

— Здесь так жарко… голова закружилась. — Ложь лучше всего подмешивать к правде, тогда она звучит гладко и правдоподобно.

Я ждала его реакции. Подожмет ли он губы? Решит ли, что я слабая и чересчур хрупкая барышня? Или оправдает мои ожидания? Окажется не тем, кем все его считают?

— Позвольте проводить вас, чтобы подышать свежим воздухом.

— Месье, прилично ли будет оставаться наедине без сопровождения?

Мой голос был легким, дразнящим.

— Я же не предлагаю вам разгуливать по всему Парижу. Просто небольшой моцион. Можем и посидеть, если хотите. Мы даже не будем выходить из театра. — Он предложил мне руку прежде, чем я успела испугаться, как сумею встать. Прежде, чем успела ответить. В любых других обстоятельствах я остереглась бы по-настоящему опереться на его руку, воспользоваться предложенной поддержкой, а позже, оказавшись прикованной к постели, пожалела бы об этом. Но когда мои пальцы сжали его руку, он не изменился в лице. Когда мы уходили, мадам де Тревиль незаметно сделала знак Арье.

Этьен отвел меня обратно в фойе, которое было почти безлюдным, не считая нескольких опоздавших зрителей, а затем проводил к двери, открывавшейся во внутренний дворик. Там поднимались затейливые очертания зеленых скульптур-топиариев, в нескольких шагах от нас шелестела трава. Присутствие Арьи было бесшумным, невидимым, почти неуловимым. Но она не могла незамеченной пройти через дверь. Я похлопала по юбке двумя пальцами — непосвященный наблюдатель решил бы, что я просто поправляю платье. Это был тайный знак, который означал, что я не нуждаюсь в помощи, даже если мой вид говорит об обратном.

Все будет не так, как на первом балу, — теперь я сильнее, умнее.

— Вот видите? Выходить из театра не обязательно, — сказал Этьен, закрывая дверь. — Я хотел, чтобы в нашу следующую встречу у меня под рукой было прохладное место. Как я понял, вы плохо переносите жару. Вам уже лучше?

Я снова вложила свою ладонь в его, не обращая внимания на дрожь, охватившую меня на холоде, и ощущая сквозь вышитую ткань тепло его руки. Забота Этьена вызвала у меня потрясение, которое я поспешно спрятала за веером.

— Гораздо лучше, — ответила я. — Вы правы, свежий воздух идет мне на пользу.

Его губы сложились в довольную улыбку. Несмотря на заботливость, Этьен оставался мужчиной. Как и все наши объекты, он был не лишен тщеславия.

— Вам нравится снег? — спросил он, обходя внутренний дворик по кругу. Ветерок обдувал наши лица.

— Очень. И спасибо, что включили в ваше приглашение остальных девушек. Они так рады.

— Вы, конечно, поняли, что все это ради вас. Не спорю, ваши спутницы очаровательны, однако лишь вас я мечтал увидеть. — Он неверно истолковал выражение моего лица и замер, не зная, как закончить. — Я чересчур прямолинеен?

— Да.

Он нахмурил брови:

— Скажите, что прощаете меня.

Я изогнула губы в улыбке. После нескольких месяцев практики это казалось вполне естественным — куда естественнее, чем когда я только приехала в Париж. В ночном воздухе раздался резкий вздох Этьена.

— Даже не знаю, месье Вердон. Как ни крути, честь и добродетель — главные достоинства девушки.

— Неужели меня разжаловали из Этьена в месье Вердона? Кто бы мог подумать, что простое обращение может так ранить? Мадемуазель, умоляю, примите мои извинения.

— Что ж, если вы умоляете… — Я остановилась, он ждал. — Хорошо. Ваши извинения приняты.

— Это было жестоко. — Он рассмеялся, и напряжение спало.

— Я не сдержалась. Вы были так расстроены.

— Расстроен? — переспросил Этьен. — Вы ошибаетесь. — Мое лицо пылало. — Я был в отчаянии. — Пламя в щеках жгло уже невыносимо. — Хоть вам