Шелтон продолжал стоять, держась за ветку; лодка, покачиваясь, колебала воду, испещряя легкой рябью ее гладь.

– Что же вы думали? – спросил он.

Взгляни Шелтон на нее, и увидел бы, что ее лицо стало еще более юным и каким-то по-детски застенчивым. И детским нежным голоском она отчетливо сказала:

– Знаете, Дик, я в самом деле считаю, что мы должны постараться его исправить! Я знаю, что сама далеко не все для этого делаю. Но сколько ни думай, ничего не придумаешь: все так запутано, что просто не за что ухватиться. А я ненавижу чувство неуверенности. Ведь дело вовсе не в том, что не знаешь, как следует поступать. Иногда я думаю, думаю, и все напрасно, только зря время теряю, и под конец появляется такое ощущение, словно все, что ни делаешь, плохо.

Шелтон нахмурился.

– Хорошо лишь то, что может выдержать любую проверку, – сказал он и, отпустив ветку, сел на свое место.

Ничем не удерживаемую лодку стало относить от берега.

– Но что вы хотели сказать о Ферране?

– Вчера я долго не спала и все думала, чем он вам так нравится. В нем столько озлобленности, при нем я чувствую себя совсем несчастной. Он никогда и ничем не бывает доволен. И он презирает… – Лицо ее стало жестким и холодным. – Вернее, ненавидит всех нас.

– И я бы ненавидел, будь на его месте, – сказал Шелтон.

Лодка медленно плыла по течению, и солнечные блики скользили по их лицам. Антония снова заговорила:

– Вот смотришь на него, и кажется, что его интересуют только мрачные стороны жизни, и как видно, это… это… доставляет ему большое удовольствие. Я думала… я думала сначала, – запинаясь, продолжила она, – что мы сумеем оказать на него хорошее влияние.

– Хорошее влияние? Ха-ха-ха!

Вспугнутая его возгласом водяная крыса бросилась в воду и поплыла изо всех сил против течения. Шелтон понял, что совершил ужасную ошибку, внезапно раскрыв Антонии тайну, в которой до сих пор не признавался даже себе самому: что они смотрят на мир разными глазами, что ее отношение к жизни совсем иное, чем у него, и что так будет всегда. Он быстро подавил смех. Антония опустила глаза, лицо ее вновь стало томным, но она прерывисто дышала. Шелтон наблюдал за ней, отчаянно стараясь придумать какое-то оправдание роковому смеху, но не мог ничего придумать. Приоткрылась завеса, и правда вырвалась наружу. Шелтон медленно греб вдоль берега, не нарушая глубокого молчания реки.

Ветер стих, кругом была тишина: даже не плескалась рыба и птицы молчали, – только далеко в небе звенели жаворонки да одинокая горлинка ворковала в соседнем лесу.

Скоро они сошли на берег.

Возвращаясь в шарабане домой, они вдруг увидели за поворотом дороги Феррана в его вечном пенсне: держа в руке папиросу, он разговаривал с каким-то бродягой, который сидел на корточках на берегу. Молодой иностранец, узнав их, тотчас снял шляпу.

– А вот и он, – сказал Шелтон, отвечая на приветствие.

Антония тоже поклонилась.

– О, как бы я хотела, чтобы он уехал! – воскликнула она, когда Ферран уже не мог их слышать. – Я просто видеть его не могу: кажется, будто заглядываешь в пропасть.

Глава XXIX. Отлет

В тот вечер Шелтон поднялся к себе в комнату и, готовясь к выполнению неприятной обязанности, набил трубку. Он решил намекнуть Феррану, что ему следует уехать. Он еще обдумывал, как поступить: написать ли Феррану или самому пойти к нему, – когда раздался стук в дверь и тот появился на пороге.

– Мне было бы очень жаль, если бы вы сочли меня неблагодарным, – начал он, первым нарушая неловкое молчание, – но здесь я не вижу для себя никакого будущего. Лучше мне уехать. Меня не может удовлетворить перспектива всю жизнь преподавать иностранные языки – се n’est guеre dans mon caractеre[41].

Услышав из уст Феррана то самое, что он хотел и не решался сказать, Шелтон возмутился.

– А на что лучшее вы можете рассчитывать? – спросил он, стараясь не встречаться взглядом с Ферраном.

– Благодаря вашей доброте я стал теперь на ноги, – ответил тот, – и считаю, что должен приложить все усилия, чтобы улучшить свое общественное положение.

– Я бы на вашем месте сначала как следует подумал, – сказал Шелтон.

– Я и подумал, и мне кажется, что я понапрасну трачу здесь время. Для человека, у которого есть хоть капля мужества, преподавание языков не занятие, а я, при всех своих недостатках, все же не потерял мужества.

Шелтон даже забыл раскурить трубку – так тронула его уверенность молодого человека в своих силах, уверенность вполне искренняя, хотя Шелтон чувствовал, что не она побуждает Феррана уехать отсюда. «Надоело ему все это, – подумал Шелтон. – Вот в чем дело. Ему надоело жить на одном месте». И, инстинктивно чувствуя, что нет такой силы, которая могла бы удержать Феррана, Шелтон с удвоенной энергией стал уговаривать его остаться.

– По-моему, – говорил Шелтон, – вам следовало бы пожить здесь и подкопить немного денег, прежде чем отправляться неизвестно куда.

– Я не умею копить, – сказал Ферран, – но благодаря вам и вашим милым знакомым у меня есть деньги, чтобы продержаться первое время. Я переписываюсь сейчас с одним приятелем, и для меня крайне важно попасть в Париж до осени, когда все начнут возвращаться туда. Быть может, мне удастся получить место в одной из западноафриканских компаний. Люди наживают там целые состояния – если остаются в живых, – а я, как вам известно, не слишком дорожу жизнью.

– А вы знаете пословицу, что синица в руках лучше журавля в небе? – спросил Шелтон.

– Эта пословица, как, впрочем, и все остальные, справедлива только наполовину, – возразил Ферран. – Весь вопрос в темпераменте. Не в моем характере возиться с синицей, когда я вижу журавля и только от меня зависит его поймать. Voyager, apprendre, c’est plus fort que moi![42] – Глаза его чуть сощурились, на губах появилась насмешливая улыбка. Помолчав немного, он продолжил: – К тому же, mon cher monsieur, лучше будет, если я уеду. Я никогда не создавал себе иллюзий и сейчас отлично вижу, что мое присутствие лишь с трудом терпят в этом доме.

– Откуда вы это взяли? – спросил Шелтон, чувствуя, что наступил решающий момент.

– Видите ли, дорогой мой сэр, не каждый в этом мире так хорошо все понимает, как вы, и не все, как вы, свободны от предрассудков. И хотя ваши друзья были необычайно добры ко мне, положение мое здесь ложное: я стесняю их, и в этом