уткнуться в книгу, лишь бы не смотреть на них. А ведь это были добрые люди – то есть в меру добрые – и вели себя в доме тихо, кроме тех случаев, когда смеялись, что бывало с ними довольно часто, и притом по таким поводам, которые у Шелтона вызывали желание выть, как воет собака, заслышав музыку.

– Мистер Шелтон, – сказал как-то Ферран, – я вообще не сторонник брака: у меня самого, как вы понимаете, не было возможности жениться, но, глядя на некоторых людей, живущих здесь, я тем более очень и очень подумал бы, прежде чем совершить этот шаг. Они производят впечатление идеальной молодой пары – никогда не ссорятся, всегда хорошо себя чувствуют, живут со всеми в согласии, ходят в церковь, рожают детей… но скажите, есть ли в их жизни хоть какая-то красота? – Он поморщился. – Их совместная жизнь кажется мне настолько уродливой, что, глядя на них, я начинаю задыхаться. По-моему, уж лучше бы они дурно обращались друг с другом, по крайней мере видно было бы, что в них есть хоть что-то живое. Если это называется браком, то Dieu m’en garde![40]

Но Шелтон, глубоко задумавшись, молчал.

Слова Джона Нобла: «Он, право же, невероятно интересный человек» – все сильнее раздражали его: они, казалось, объясняли отношение Деннантов к этому пришельцу, оказавшемуся у них в доме. Хозяева относились к нему с некоторой осторожностью, как к экспонату с выставки, на котором повешена дощечка: «Руками не трогать!» Впрочем, чувство собственного достоинства возрождалось у Феррана довольно быстро. Хотя при взгляде на него по-прежнему казалось, что он вырос из платья, которое подарил ему Шелтон, хотя лицо его было все таким же загорелым, а на губах все так же то появлялась вдруг, то исчезала циничная усмешка, Ферран делал честь своим покровителям. Он поборол в себе ужас перед бритвой и очень неплохо выглядел в летнем костюме Шелтона. В конце концов, прошло всего восемь лет с тех пор, как он перестал вращаться среди пристойных людей; к тому же половину этого срока работал официантом. И однако Шелтон желал, чтобы он провалился ко всем чертям. Не манеры его раздражали Шелтона: он с живейшим интересом наблюдал, как тонко этот оборванец умел согласовать свое поведение с поведением хозяев дома, не переставая держаться обособленно и критически относиться ко всему, – а то, что эта обособленность и критическое отношение к жизни заставляли самого Шелтона анализировать среду, в которой он родился и собирался строить свою семейную жизнь. Это была мучительная работа мысли, и чтобы выяснить, когда она началась, Шелтону пришлось бы вернуться к своей встрече с Ферраном на пути из Дувра.

Гостеприимство, которое Деннанты оказывали такой странной птице, как Ферран, несомненно, было вызвано их добротой; признав это, Шелтон стал анализировать природу этой доброты. Для него самого, для людей его класса это чувство было роскошью, не требующей жертв, но вызывающей приятное ощущение, словно массаж ног. «Все тут добрые, – думал Шелтон. – Вопрос в том, скрывается ли под этой добротой хоть какое-то понимание горя, подлинное сочувствие?» Эта проблема дала ему немалую пищу для размышлений.

То, что Ферран так быстро приспособился к чуждой ему среде, о чем нередко говорила миссис Деннант, указывало, по мнению Шелтона, лишь на желание как можно лучше использовать свое неожиданное пребывание на этих тучных пастбищах. Шелтон подумал, что на месте Феррана он и сам поступал бы точно так же. Он понимал, что молодой иностранец расшаркивается перед собственностью, и куда больше уважал в нем идущую от сердца язвительную усмешку.

Очень скоро в общем настроении произошла неизбежная перемена; Шелтон все острее ощущал какое-то необъяснимое беспокойство, которым, казалось, был насыщен самый воздух.

– И странного же субъекта вы откопали, Шелтон, – сказал ему раз мистер Деннант, когда они играли в крокет. – Боюсь, из него никогда не выйдет толку.

– В определенном смысле, думаю, что нет, – согласился Шелтон.

– Вы все знаете о нем? Держу пари на шесть пенсов… – Мистер Деннант сделал паузу, чтобы не промахнуться молотком по шару. – …что он сидел в тюрьме.

– В тюрьме? – вскричал Шелтон.

– По-моему, – продолжал мистер Деннант, сгибая колени, чтобы лучше нацелиться для нового удара, – вам следовало бы навести справки… Эх, промахнулся! До чего же нелепые ворота!.. Всему должен быть предел.

– Я никогда не мог установить, где он, этот предел, – ответил Шелтон настороженно и смущенно. – Но я понял: надо намекнуть ему, чтобы уехал.

– Не обижайтесь, дорогой мой Шелтон, – начал мистер Деннант, следуя за своим вторым шаром, который Шелтон отогнал на дальний конец площадки, – и, пожалуйста, ни на что ему не намекайте. Он меня очень интересует – такой умный спокойный молодой человек.

Наблюдая за поведением мистера Деннанта в присутствии молодого бродяги, Шелтон пришел к выводу, что хозяин дома говорит не то, что думает. За привычно шутливым тоном и насмешливой маской на бледном лице ясно чувствовалось, как хорошо понимает мировой судья Алджернон К. Деннант, привыкший насмехаться над другими, что на сей раз насмехаются над ним. Естественно, он пытался уяснить себе, как это могло случиться. Какой-то бродяга, да к тому же иностранец, заставил английского мирового судью обратить внимание на свою особу – одно это уже делало немалую честь Феррану. Тот мог не сказать ни слова за весь обед и все же произвести определенное впечатление. Он – предмет их забот, воспитания и покровительства – внушал им страх. Сомнений не было: они боялись не Феррана, а чего-то непонятного в нем – они боялись острых умозаключений, которые рождались в извилинах мозга, скрытого под этими прямыми, влажными на вид волосами, боялись непонятной улыбки, которая кривила резко очерченные губы под тонким длинным носом.

Но для Шелтона в этой истории с Ферраном, как и во всем остальном, имела значение только Антония. Сначала, стараясь показать, что верит своему жениху, Антония, казалось, готова была без конца ублажать его подопечного, словно и она от души стремилась наставить его на путь истинный, но, наблюдая, каким взглядом она смотрела на Феррана, Шелтон всякий раз вспоминал слова, сказанные ею на другой день после его приезда в Холм-Окс: «Я думаю, на самом деле он хороший – по-моему, все то, о чем он вам рассказывал, было лишь…»

Во взгляде ее по-прежнему сквозило любопытство, и она никогда не забывала о том, что Ферран голодал четыре дня, – это событие казалось ей необычайно красочным и вызывало куда больше сочувствия и интереса, нежели сам человек, с которым так странно столкнула ее судьба. Она наблюдала за Ферраном, а Шелтон