все эти правительственные декреты сводились к уничтожению религии, объявленной «опиумом» народа?!. Но кто же осмелится заподозрить Святейшего хотя бы в сочувствии подобным декретам, кто дерзнет видеть в них отражение воли Патриарха и клеветать на несчастного Страдальца?

Разве, говоря, что рамки советского законодательства дают «широкий простор» для организации Церкви, Патриарх не утверждал того, против чего вопияла вся русская действительность?!..

Разве, наконец, ссылаясь на слова Ап. Павла о происхождении власти, Патриарх не заповедовал примирения с советской властью, не называл контрреволюционерами боровшихся с нею, не грозил им отлучением от Церкви, не отменял, в угоду советской власти, старого православного календарного стиля, заменяя его новым, и пр. и пр.

Все эти указы и послания были такого рода, что некоторые лица признали нужным выступить даже на защиту Патриарха и силились доказывать их подложность, вместо того, чтобы с полною откровенностью разъяснить, что означенные указы и послания, не будучи вовсе подложными, а будучи действительно подписаны Патриархом Тихоном, исторгались у него насильственно и, потому, не только не имели никакой юридической силы и церковного авторитета, но не могли рождать и соблазна и омрачать нравственного облика Святейшего.

Так и понимались эти указы, и никто их не выполнял ни в России, ни заграницей, и никто друг друга за это не осуждал, как никто не осуждал и Святейшего, ибо все знали, что несчастный пленник советской власти мог в условиях своего положения, в самом лучшем случае, пользоваться лишь меньшим злом, во избежание большего, ибо его воля была связана. Там, где Патриарху удавалось бросить даже малейшую крупицу добра, там с его стороны был величайший подвиг, граничащий с самопожертвованием; там, где Патриарха вынуждали делать даже великое зло, там не было его вины, ибо не было его воли на зло.

Только в этой плоскости и можно рассматривать патриаршие указы и давать им оценку.

Принимать означенные указы к исполнению и руководству значит приписывать их Патриарху, а это значит наносить его блаженной памяти самое тяжкое оскорбление. Отвергать эти указы, значит исповедовать Святейшего как мученика и страдальца, не задумавшегося даже над тем, чтобы принести в жертву правде свое имя и свою честь, но оставшегося верным и Богу и Царю, значит облегчать его загробную участь, его душу сознанием, что насильственно исторгнутое из его рук зло не дало плода.

Природа всех патриарших указов – одна. Они все были не актами доброй воли Патриарха, а актами насилия, и Архиерейский Синод в Сремских Карловцах должен был давно, с полной откровенностью, разъяснить, что патриаршие указы, с момента пленения Патриарха советскою властью, не только не имели юридической силы и церковного авторитета, но что одно только предположение об участии воли Патриарха в составлении и рассылке этих указов явилось бы кощунственным поношением имени Святейшего.

Если была воля, значит было и соглашательство с большевиками, но кто же заподозрит в этом Патриарха Тихона?!.. Вправе ли, посему, и митрополит Евлогий апеллировать к воле Патриарха и, отвергая один из указов Патриарха, признавать другие, или отвергая один и тот же указ в апреле 1925 г., признавать его в августе 1926 года?

Иерархи церкви лучше нас, мирян, знают, что в некоторых случаях не только можно, но и должно противиться даже повелениям ангелов небесных, если в их образе скрывается сатана. Нечто подобное мы имеем и в данном случае. Указы и послания подписывались Патриархом Тихоном, а сочинялись и рассылались советской властью не только без воли Святейшего, но несомненно вопреки его воле, которая, под давлением нечеловеческих мук и страданий, могла не проявляться во вне, могла даже не протестовать, но всегда оставалась верной правде и ни в какие соглашательства и компромиссы с большевиками не вступала и не могла вступать. Совершенно очевидно, что ссылаться при этих условиях на указы Патриарха и видеть в них отражение его воли значит клеветать на Святейшего.

Если это положение бесспорно, если оценка патриарших указов и посланий только и мыслима с указанной точки зрения, тогда источник церковной власти очевидно переносится в другой центр, а таким центром являются искони существовавшие и, по моему мнению, единственно канонические два начала: 1) старшинство хиротонии и 2) соборность. Оба эти начала нерушимы и действуют в Архиерейском Соборе в Сремских Карловцах; на первом из них зиждутся прерогативы Председателя Синода митрополита Антония, как старейшего из иерархов, второе начало составляет базу Архиерейского Собора.

Таким образом, спор между Архиерейским Собором и митрополитом Евлогием даже нельзя назвать спором между каноническою и формальною правдою, ибо у митрополита Евлогия нет и формальной базы. Тот самый указ Патриарха Тихона, на котором митрополит Евлогий стал только с августа 1926 года основывать свои права, не признавался митрополитом в 1925 году даже «указом», а назывался «документом, не имеющим никакого значения и церковного авторитета ни для кого и нигде».

Как же можно утверждаться на такой шаткой базе, и на основании чего этот не имеющий никакого значения и церковного авторитета ни для кого и нигде «документ» вдруг превращается в источник церковной власти не только митрополита Евлогия, но даже всего Архиерейского Собора, как утверждает окружение митрополита Евлогия и, в частности, П. Б. Струве в своей статье «Ослепление»?[66] Да, здесь действительно ослепление, но с чьей же стороны?

Разумеется, никакого спора между иерархами не произошло бы, если бы Патриарх Тихон, учитывая условия своего положения, последовал мудрому примеру Императора Петра Великого, издавшего в свое время такой указ Сенату: «Господа сенаторы! Уведомляю вас через сие, что я, со всем своим войском, без нашей вины и ошибки, но только чрез ложно полученное известие, окружен вчетверо сильнейшим турецким войском, таким образом и столько, что все дороги к провозу провианта пересечены, и я без особой Божеской помощи ничего, как совершенное наше истребление или турецкий плен, не предусматриваю. Если случится последнее, то не должны вы меня почитать Царем, вашим Государем, и ничего исполнять, что бы до ваших рук ни дошло, хотя бы то было своеручное мое повеление, покаместь не увидите меня самолично. Если я погибну и вы получите верное известие о моей смерти, то изберите между собою[67] достойнейшего моим преемником. Петр».

Но оттого, что Патриарх Тихон оказался менее предусмотрительным, чем Император Петр Великой, разве следует, что мы вправе заподозрить Святейшего в соглашательстве с большевиками, разве мы не обязаны, наоборот, не только верить, но и быть убежденными в том, что и подписывая насильственно исторгаемые из его рук, составленные большевиками указы, Патриарх не только им не сочувствовал, а, быть может, молил Бога о том, чтобы