общение души с Начальником Тишины, Господом Иисусом Христом, и открывается Его воля для каждого часа, каждого мгновения нашей жизни, и тогда нужно только следовать указаниям этой Всесвятейшей Воли. И то, что было сокрыто еще вчера, что заставляло нас терзаться сомнениями, догадками и предположениями, неизбежными там, где неизвестно, как поступить в том или ином случае и что делать, то вдруг становится ясным сегодня, и точно густая пелена, закрывавшая нам наши мысленные очи, вдруг спадет, и становится видным не только то, что есть, но и то, что будет и должно быть… Тогда выходи из своего затвора и беги в мир на помощь людям и давай им то, что получил от Бога, a от них ничего не бери, иначе не только работа твоя будет бесплодной, но и сам ты погибнешь от заразы мирской» (1-е Посл. ап. Павла к Коринф. гл. 10, ст. 24).

Проговорив эти слова, Николай Николаевич замолк… Он глубоко задумался и смотрел в даль. Я не нарушал его молчания, стараясь запечатлеть в памяти его слова, и понимал, почему Н.Н. не делал ни одного шага в жизни каждого дня без того, чтобы не ссылаться на «указания Божия». Ни в свою келлию, ни из келлии, ни в храм, ни из храма он не входил и не выходил без «указания Божия», равно как не предпринимал ничего прочего до получения таких указаний. Не он, а Бог был Хозяином его жизни, каждого шага, каждого мгновения этой жизни, и он разговаривал с Богом так, точно Господь был безотлучно с ним и не отступал от него ни на шаг.

Беседы с Николаем Николаевичем не были заурядными разговорами на духовные темы. Это были откровения, будившие мысль, оживлявшие сознание, толкавшие на дело, вселявшие необычайную бодрость духа и открывавшие чрезвычайно ясные и радостные горизонты.

Я часто ловил себя на мысли о бесплодности моей работы в деревне, поглощавшей так много сил и дававшей в результате только внешние приобретения… Тем меньше удовлетворяла меня моя деятельность в блестящих стенах Мариинского дворца, сводившаяся к обычной канцелярской работе, и я настолько тяготился ею, что два раза покидал Государственную канцелярию, отдаваясь другим занятиям, более близким моему духу.

Но беседы с Н.Н. не только осмысливали и эту внешнюю работу, но казалось, были способны примирять меня с какой угодно работою, по виду даже самой ненужной и бесполезной, до того неотразимы и абсолютно правильны были его точки зрения и безошибочны его выводы.

И всякий раз, когда после беседы с Н.Н. я возвращался в свою келлию и оставался наедине со своими мыслями, предаваясь богомыслию, всё неясное и непонятное разрешалось само собою. Было очевидно, что внешняя деятельность, как бы высоко ни ценилась людьми, угодна Богу лишь тогда, когда ее целью является или внутреннее созидание или благо ближнего… Там же, где такая деятельность надмевает человека, забавляя его, услаждая жизнь, там где она служит к его собственному прославлению, а не к славе Божией, там она только греховна и навлекает гнев Божий… Поэтому и сановник в золотом мундире, вращающийся в суете мирской, и чернорабочий, в поте лица добывающий себе кусок хлеба, могут быть ближе к Богу, чем пустынник и отшельник, прославляющий себя подвигами, чем монах, сгорающий от тщеславия и честолюбия…

И рассматривая под углом зрения Н.Н. окружающий меня мир, я видел, как легко могла бы вернуться на землю изгнанная человеком радость жизни, как много способов помочь ближнему и скрасить его горе и страдания, даже не связывая своего участия к нему ни с какими жертвами… Богатый мог бы помочь бедному – деньгами, знатный мог бы осчастливить незнатного одной только приветливостью своею, начальник своего подчиненного только отсутствием надменности и высокомерия, сановник – только улыбкой, на ходу брошенной маленькому смиренному человеку… Но даже этого не замечалось в жизни, где сильный давил слабого, где люди друг у друга отнимали веру.

И этот последний грех казался мне наибольшим… Как далеко нужно уйти от Бога, думал я, чтобы не только потерять свою собственную веру, но и колебать ее у другого! Если ближний верит в то, что Господь силен укротить наш гнев против него, или заставить нас исполнить ту его просьбу, о которой он просил у Бога, то мы обязаны оправдать его надежды, ибо в данном случае эти надежды на нас являются выражением его веры в Бога, какую мы не вправе колебать и отнимать у него… А между тем, как часто мы колеблем веру своего ближнего бессознательно, не вглядываясь в свое собственное поведение, не вслушиваясь в свои собственные слова…

Моя келлия в Боровском монастыре была по соседству с келлией Николая Николаевича, и я слышал то громкие разговоры, то молитвенные воздыхания, то медленные шаги взад и вперед, но у меня всегда получалось впечатление, что Н.Н. никогда не оставался один в келлии, а всегда был с Кем-то из обитателей потустороннего мира.

Необычайный вид имела его келлия. Н.Н. очень любил голубей, которые, казалось, любили его еще больше, ибо не только часто прилетали к нему в келлию, но чуть ли не жили в ней… Я невольно улыбался, когда, входя в келлию Н.Н., видел его облепленным со всех сторон голубями, сидевшими у него и на плечах, и на коленях, и свободно гуляющими по его келлии, не смущаясь ничьим присутствием…

Каким великаном духа казался мне Николай Николаевич! Я мысленно спрашивал себя, сознает ли он сам, до чего сильно отличается от заурядных русских людей, как похож на древних подвижников первых веков, как велико счастье жить в непрерывном осязательном общении с Богом и опытно познавать всю сладость веры?!

И точно в ответ на мои вопросы, я сделался свидетелем поразительного случая, имевшего место в келлии Николая Николаевича.

Долго не получая от него писем, я приехал в Боровский монастырь. Гостинник сказал мне, что Николай Николаевич умирает и уже две недели лежит без сознания, горит как в огне и не вкушает пищи. Встревоженный таким сообщением, я немедленно отправился в покои настоятеля, архимандрита Венедикта, который в ответ на мои тревоги совершенно спокойно ответил: «Это болезнь не к смерти, а духовная». Однако же мы вместе пошли в келлию Николая Николаевича и застали его лежащим на кровати без признаков жизни. Температура была очень высока, и кто-то из братии, с усилием открывая рот больного, давал ему лед маленькими кусочками. У изголовья также лежали пузыри со льдом. В таком состоянии Николай Николаевич пребывал, как оказалось, свыше двух недель.

«Чем