то есть допроса, связанного с целенаправленным физическим воздействием на допрашиваемого либо угрозой такового в целях понуждения последнего к раскрытию утаиваемой информации. В разных странах техника подобных допросов рознилась порой довольно заметно; нельзя не признать, что на ее формирование оказывали влияние самобытные черты того или иного народа»[268]. Думается, однако, что «самобытные черты того или иного народа» здесь ни при чем. Изменялась роль разведки и контрразведки, ее задачи, цели, а значит и подходы к достижению оных. И здесь уже никто не чурался самых жестких мер в деле добычи информации или в деле уничтожения того или иного деятеля.

Для оценки специфических черт российской следственной практики не следует сбрасывать со счетов ее двоякий характер: «с одной стороны, экзекуционные процедуры осуществлялись на этапе предварительного следствия (в той же самой Тайной канцелярии, хотя и не только там), с другой — на этапе исполнения судебного приговора. В обоих случаях наказания могли быть очень схожими (например, порка), но цели они преследовали совершенно различные: экзекуция во время следствия побуждала к даче правдивых показаний, а во время исполнения судебного приговора она означала «общественное воздаяние» преступнику, то есть являлась местью»[269].

Представляется, что это все же частности: порка всегда оставалась поркой, то есть чем-то унизительным, ущемляющим человеческое достоинство. И не важно, когда происходила порка — во время следствия или во время исполнения решения суда. А «общественное воздаяние» или «дача правдивых показаний» — это обыкновенная казуистика. Не более того[270]. Однако «применение пытки в России имело несколько самобытных норм, которые нельзя было наблюдать в прочих странах. Одна из таких норм нашла свое выражение в пословице: «Доносчику — первый кнут». Смысл этого правила сводился к следующему: если обвиненный не признавал сразу же все пункты доноса, то такой донос рассматривался как ложный и допросу «с пристрастием» подвергался автор доноса. [Да, пожалуй, подобный подход был возможен только в России] Именно он должен был под пыткой доказать обоснованность собственных обвинений, и если это ему удавалось, то только после этого оговоренное им лицо превращалось в обвиняемого. Практический смысл этой правовой «нормы», по мнению ряда исследователей, «очевиден: она страховала от напрасных оговоров и заставляла доносителя считаться с реальной угрозой собственному здоровью»[271]. Да нет, не было здесь даже намека на какую-то «страховку». Просто, как это было принято на Руси, сыскная служба била всех: и правых, и виноватых. Так — удобно, никто не в претензии, все получают «по заслугам». Можно только удивляться, как, даже в условиях столь сурового отношения к «доносчикам», последние на Руси никогда не переводились. Это была своего рода национальная игра: с помощью сыска сводить старые счеты. А чтобы избежать возможной мести, прибегали к анонимкам. Власть одной рукой боролась с ними, а другой поощряла, считая, что среди сотни анонимок и лживых доносов, быть может, и найдется одно «зерно».

Исследователи обращаются и к другой, весьма любопытной норме, которая может быть сформулирована следующим образом: «сознающегося пытать трижды». «Это правило означало необходимость трехкратного получения признаний обвиняемого. Чтобы показания были признаны достоверными, их надлежало повторить в разное время не менее трех раз без изменений. Даже незначительная корректировка показаний расценивалась следователями как новое показание, которое самим фактом своего появления обесценивало предыдущее. Эта норма должна быть признана как очень суровая. поскольку каждый допрос означал новую пытку (в ходе одного допроса обвиняемый не мог дать два показания). Подобная жестокость была отнюдь не бессмысленна. Она была призвана побуждать обвиняемого к даче правдивых показаний до того, как его начнут пытать, то есть на этапе угрозы пыткой. Обвиняемый должен был понять, что если он не признается до начала пытки, то в дальнейшем своим признанием он мучения все равно не остановит — его обязательно вызовут еще два раза и всякий раз будут пытать для подтверждения сказанного»[272]. Очень сложно и запутанно. Но позволяло не выпускать из своих цепких объятий каких-либо подозреваемых (даже тех, чьи проступки и не тянули на средней степени тяжести преступление), а вдруг послабление приведет к потере бдительности? Такое уже не раз, как мы имели возможность убедиться, происходило. Так что лучше засудить невиновного, чем выпустить на волю подозреваемого в совершении преступления (даже если его вина не доказана).

Шли годы, и «в процессе развития сыска техника допросов претерпела весьма существенные изменения. Следственный конвейер в России впервые применил Петр Великий. Это случилось при организации им «великого сыска» во время расследования обстоятельств стрелецкого мятежа 1698 года. Смысл монаршего нововведения заключался в том, что пытка обвиняемого начиналась в отсутствие следователя, так сказать в «превентивном порядке». То, как палач измывался над жертвой, никто не контролировал: следователь с писарем подходили позже для того лишь, чтобы узнать, готов ли обвиняемый дать признательные показания под запись в протокол. Петр Великий пошел на столь чудовищное попрание всех процессуальных норм и здравого смысла из-за того, что количество пыточных застенков, оборудованных для мучений стрельцов, превышало число следователей (четырнадцать и восемь, соответственно), а потому последние не могли присутствовать одновременно на всех допросах под пыткой»[273]. Это и так, и не так. Просто и следователь, и уж тем более писарь не желали «утомлять» себя «черновой работой». А следователей всегда было меньше, чем подследственных. (Быть может, только палачей в России было более чем предостаточно. Вот они-то и «развлекались» в отсутствие следователей.) А то что Петр Алексеевич пошел «на столь чудовищное попрание всех процессуальных норм и здравого смысла», так на то он и самодержец, самостоятельно определяющий, какой закон выполнять сегодня, а какой завтра[274].

«Понятно, — отмечают исследователи, — что такая методика организации допроса создавала благоприятную почву для разного рода злоупотреблений. (Еще сколько? Это добавим мы.) Историческая литература пестрит описаниями весьма мрачных деталей пыток, которым подвергались подследственные, как в петровское время, так и во времена Тайной канцелярии Анны Иоанновны. В 1736 году Василия Дмитриевича Головина пытали прикладыванием углей к открытым ранам, оставленным на спине кнутом, после чего раскаленными иглами «прочистили под ногтями». Всего через три года, в июне 1740 года, Артемию Петровичу Волынскому на допросе вырвали язык и при этом разорвали щеки до ушей. Бывший свидетелем его страданий Александр Нарышкин расплакался. Подобное калечение подследственных, лишавшее всякого смысла дальнейшие допросы, обычно осуществлялось после окончания следствия. (Но кто знал во время допросов, подходит следствие к концу или нет.) Причинение страданий обвиняемому делалось самоцелью такой пытки»[275]. Вообще, мало кто выходил из подвалов той же Тайной канцелярии,