время. Приступы рыданий получались внезапными и чудовищными. От раздирающих всхлипов я складывался пополам, словно два гигантских пальца задумали меня переломить. Я старался справиться – и впрямь старался. Я представлял в подобной ситуации Тапио (хотя вообразить его горюющим по псу было сложно) и, как мог, подражал его самоотверженному трудолюбию. Я не желал от отчаяния предаваться безделью, как уже случилось со мной однажды. А еще на руках у меня была Скульд. Только я не справился. Я не справился ни с чем, за что брался. Мне следовало заботиться о Скульд. В любой другой ситуации моя никчемность была бы постыдной, только у меня стыда не осталось. Я просто, шатаясь, двигался дальше, точно пьяница, считающий, что рожден с полным животом спиртного и другой его жизнь просто не может быть.

Пару дней Хельга с тревогой наблюдала, как я халтурю или вовсе уклоняюсь от своих обязанностей. А потом она преобразовалась. У меня такие изменения предугадывать не получалось: мутация Хельги из одного существа в другое происходила внезапно. Она буквально вскакивала с койки, оставляя позади влажный спальный мешок из оленьей шкуры вместе с меланхолией. И Хельга не просто храбрилась и не подавляла свое отчаяние по необходимости, за чем было бы крайне тяжело наблюдать. Напротив, мое полностью разобранное состояние словно прокололо нарыв в душе Хельги и выкачало скопившуюся боль. Подобие холодному граниту начисто исчезло с ее лица, а тончайшая поволока смерти – из глаз.

Я на поправку не шел, и на плаву мы держались лишь благодаря возвращению Хельги к жизни. Пока я пренебрегал своими обязанностями, племянница взяла на себя все, включая заботу и о Скульд, которую, думается, перемена обрадовала, и обо мне. Хельга продемонстрировала море нежности, наличие которой я не заподозрил бы, особенно в человеке ее возраста, хотя ее отношения с Эберхардом отличались в лучшем случае терпимостью.

Что касается меня, я много времени проводил в лодке Хельги. Пока позволяла качка, я уходил на другую сторону Элисхамны, так близко к леднику, как мог, не подвергая себя опасности, или даже ближе, потом глушил мотор и, словно бесформенный поплавок, сидел, раскачиваясь на волнах, и ждал, когда от ледяного массива отколется кусок. Казалось, я ничком лежу в чистом приливном бассейне, не зная, утонуть мне или замерзнуть, а на поверхность периодически всплываю ровно настолько, чтобы сделать вдох. Я гадал, так ли чувствуют себя киты, случайно разлучившись со стаей. Жизнь превращается в холодный сон, и только тело способно прочистить дыхало и существовать дальше.

55

– Где тут ближайшие проститутки? – спросила Хельга июльским утром, мокрым и серым. – Я изголодалась по плотским грехам.

– Думаю, в Лонгйире.

– Лонгйир исключается, – отозвалась Хельга. – Чарльзу точно не понравится, если я окажусь там проездом, а у него не остановлюсь. Порой он чересчур заботлив.

– Ты ему очень дорога.

– А он дорог мне. Именно поэтому Лонгйир исключается.

Пару секунд я обдумывал ее вопрос, считая его риторическим.

– Тогда в Баренцбурге. Или в Пирамиде.

– Значит, туда я и отправлюсь.

– Погоди, ты серьезно? – спросил я. – Ты не представляешь, о чем говоришь.

– Не представляю? – Хельга изогнула бровь.

– Ты хочешь сказать, что ходила по стокгольмским борделям? Что ты пользовалась?.. – закончить фразу мне не удалось.

– Услугами проституток? Да, именно. Не будь наивным, дядя, тебе не идет. В городской клоаке найдется что-то для каждого. Кроме того, я лишь следовала твоему примеру.

Я резко оторвал взгляд от ногтей, которые рассматривал.

– О, да! – не унималась Хельга. – Мама рассказала мне, как ты боролся с сифилисом и вшами.

Я почувствовал, как обезображенное шрамами лицо пылает.

– Ольге не следовало даже заикаться об этом.

– Наоборот, дядя, это тебе не стоило даже заикаться об этом.

– Ситуация была сложнее, чем тебе кажется. Мы – я и та женщина – испытывали друг к другу чувства. Я, так сказать, любил ее, а она, не сомневаюсь, любила меня.

Хельга искоса взглянула на меня, но, уловив старую мучительную боль у меня в глазу или в сжатых губах, просто кивнула. Сильной интуицией она обладала даже в детстве.

Я задумался еще на пару секунд, по-прежнему определяя, насколько серьезна племянница.

– Поездка будет долгой, – наконец сказал я. – По-моему, это сумасбродство. А Скульд куда?

– Скульд поедет со мной. Смена обстановки может пойти ей на пользу.

– Ты потащишь ребенка в новый незнакомый город? В город, полный неотесанных шахтеров? Ты оставишь ее под присмотром хозяйки борделя? Малышка будет терпеливо ждать на бархатном диванчике, пока ты развлекаешься?

– Дядя, ты такой смешной, когда из берегов выходишь! Разумеется, ты должен поехать с нами. Без своей няньки Скульд долго не вытерпит.

Лишь тогда я понял, что хоть Хельга, возможно, впрямь стремилась удовлетворить свои плотские желания, но основной целью, с которой она замыслила эту глупую авантюру, было вытащить меня из хижины, оторвать от берега, от фьорда, где воспоминания об Эберхарде грустным мохнатым призраком постоянно маячили у меня на горизонте.

56

Мы задраили люки Рауд-фьорд-хитты и сели на первый корабль, который возвращался на запад, обходя Ис-фьорд с юга.

Остановка в Лонгйире предполагалась короткой, но растянулась на неделю. Макинтайр был удивлен и очень рад нашему приезду. Весной я по традиции отправил ему письмо, в котором рассказывал, что мы втроем пережили зиму (и просил организовать покупку недвижимости в Бискайяхукене, ведь Макинтайр продолжал выступать моим финансовым агентом), но в последнее время новости из Рауд-фьорда поступали редко. Поэтому, хоть письмом я вполне приемлемо, пусть и местами уклончиво, сообщил Макинтайру о мытарствах Хельги, мне предстояло воскресить в памяти смерть Эберхарда. Макинтайр, как всегда, проявил чуткость (Говорить об этом вслух – значит обнажить боль) – и не стал выспрашивать подробности, но когда бремя рассказчицы взяла на себя Хельга, я почувствовал, что воспринимать информацию с рассудительной стойкостью шотландцу трудно. Долгие зрительные контакты Эберхард не жаловал, но я бесчисленное множество раз отрывал взгляд от книги и обнаруживал, что Макинтайр и пес смотрят друг на друга с отрешенной сосредоточенностью, словно в отравленном дымом пространстве между ними обнаруживался невероятнейший космический смысл. Или же Макинтайр кормил Эберхарда со стола.

Еще у Макинтайра имелись письма от Ольги, адресованные Хельге и мне. Хельга унесла свое, чтобы прочесть вдали от чужих глаз. Вернулась она, вытирая слезы с глаз, и я спросил, не случилось ли что.

Племянница покачала головой.

– Мама слишком добра, – проговорила она и не добавила больше ни слова.

Письмо Ольги, адресованное мне, переполняли беспокойство и безудержная хвала, ибо я писал ей весной. Слишком часто я по небрежности излагаю подробности, которые, вероятно, вызовут