– Я могу тебе почитать, – почти выкрикнула я, не в силах сдержать радость.

– Давай.

И кто это сказал, что недописанные книги любят тишину? Совсем нет. Вот он, мой самый первый и дорогой читатель, и как же можно удержаться и не прочесть ему? Облаченный в голос, услышанный дорогим человеком, текст станет живым, обретёт дыхание, раскроет душу. Разве нет?

Я взяла с заднего сиденья рюкзачок и вытащила изрядно помятые листки.

– Ух, ты! Сколько у тебя пометок! Да, творчество – дело нелёгкое.

Он сказал это просто и тепло, и я пожалела о том, что у меня был с собой только небольшой фрагмент.

За время моей читки Мирон не проронил ни слова. Напряжённо смотрел на дорогу, внимательно слушая. Я украдкой поглядывала на него, пытаясь угадать, нравится текст или нет. Не успела я дойти до эпизода с ножницами, как Мирон резко перебил меня:

– Почему ты назвала героиню Катериной?

Я ожидала какого угодно вопроса, только не этого.

– Ну… Просто так.

Мирон взглянул на меня холодно и остро.

– Меня же вы не выдумали. Нашли в сети. Её тоже нашли?

Я молчала, тупо глядя на пепельницу-черепок.

– Нашли?

– Да нет. Она как-то сразу придумалась. А Катерина – имя распространённое. Мы и хотели, чтобы героиня была обычной девчонкой.

– Обычной девчонкой? – Мирон сделал резкий манёвр и затормозил у площади, включив «аварийку»; помолчав несколько секунд, он повернулся ко мне и ласково произнёс: – Надо же, я впервые познакомился с настоящим писателем.

– Ну… Настоящим – это сильно сказано.

– Я имею в виду – живым.

И дотронулся до моей руки. Кожу сразу обожгло, я разжала сомкнутые пальцы – так, чтобы коснуться ими пальцев Мирона. Он чуть наклонился со своего сидения и плечом прислонился к моему плечу. В его глазах плясали бесы.

– Ты очень талантлива, Машенька. Ты сейчас читала с листа, и это было так здо́рово. Я отныне твой самый верный читатель. Ты ведь подаришь мне книгу с автографом?

Он ещё немного приблизился, и меня охватил ужас предвкушения – вот сейчас он меня поцелует. Ещё доля секунды, и я, мало соображая, прикрыла веки.

Но поцелуя не было. Глупее почувствовать себя, наверное, невозможно.

Я моргнула и сделала вид, что в глаз попала соринка. Мирон продолжал лукаво смотреть на меня, но, в его взгляде появилось нечто новое. Ни холодное, ни тёплое – новое.

И я поняла: он с любопытством меня изучает.

– Мы здесь припаркуемся? – спросила я, чтобы как-то уйти от неловкого момента.

– Нет, здесь же знак висит «Солянка заборщена». – Мирон засмеялся и начал медленно выруливать. – Вспомнил. Сегодня же чётное число. Вот беда! Мой приятель-проводник работает по нечётным числам.

«Как в парикмахерской», – подумала я.

– Ты голодная?

– Нет, я в чебуречной поела.

– Я голоден. Поехали питаться.

Он резко нажал на газ, подрезав нервный уазик, и нас окатили крякающим матом клаксона.

– Что же делать с билетом? – тихо спросила я.

Мирон не отвечал, сосредоточенно прорываясь в крайний левый ряд и цедя смешные проклятья тем, кто не хотел пускать. А я и не хотела услышать ответ.

Мы угнездились в маленьком грузинском ресторанчике неподалёку. Мирон предложил взять мне вина, но я честно отказалась, объяснив это тем, что одна не пью, а он за рулём. Дымились манты на тарелке, и золотистые ломти хачапури пахли так невероятно, что я вдруг ощутила себя солнечно-счастливой. Это ведь так неподъёмно тяжело, мама: когда тебе постоянно недостаёт счастья. Вроде бы есть оно, а вот не-до-ста-ёт, и мир от этого неполон: какой-то тусклый, шершавый, заусенчатый.

Мирон говорил о Москве, о том, что скучает по Петербургу, вспоминал Фонтанку и Чернышёв мост, рядом с которым когда-то жил, и мне было так хорошо от его голоса, что я плавилась и по забытой детской привычке загадывала: вот если сейчас из дверей появится официант и у него будет поднос в левой руке, у нас с Мироном всё случится…

– Сколько тебе лет, Машенька? Ты выглядишь такой юной.

До боли не хотелось по тысячному разу пересказывать историю, что мне восемнадцать, но я вундеркинд, и школу закончила в пятнадцать, сейчас учусь во втором по счёту институте, и не надо, пожалуйста, на меня смотреть, как на ребёнка.

– Уже всё можно, – заговорщицким шёпотом произнесла я, и мы оба засмеялись.

Мне хотелось сказать: «Как я люблю твой смех, люблю давно!»

Подошёл носатый официант с подносом в правой (не левой!) руке и поставил перед нами блюдце с пахлавой.

И именно в этот момент мне почему-то вспомнилось, что сегодня нечётное число.

Значит, друг-проводник на работе. Но объявить об этом Мирону означало убить нашу сказку, так и не дав ей свершиться. В голове было пьяно-пьяно и без вина, и я, взглянув в серо-серебристые глаза Мирона, догадалась: он сам не хочет, чтобы я уезжала. Спросить, что мы будем делать дальше, не поворачивался язык.

Мирон взял салфетку, вынул ручку и написал: «Что мы будем делать дальше?». Потом пододвинул салфетку ко мне и подмигнул. Я взяла ручку и вывела: «Не знаю». Посмотрела на него и приписала: «Придумай что-нибудь». Он улыбнулся, пододвинул к себе салфетку, и когда вернул мне, там было написано: «Мы с тобой придумаем вместе».

Мы с тобой!!!

Я пожала плечами, светясь от счастья так, что, казалось, на нас оборачиваются едоки за соседними столиками и щурят глаза. Но рот мой предательски выпалил:

– Может быть, погуляем по Москве, а наутро уже будет нужное число, и ты посадишь меня на правильный поезд?

– У меня идея получше. Поехали за город! Постоим на берегу Клязьмы, подышим простором. У меня ключ от дачи друзей. – Он помедлил и осторожно добавил: – Там шесть комнат, выберешь себе любую.

Я заворожённо молчала.

– Или боишься меня?

– Ничуть! – поспешно выдохнула я. – Поехали!

Даже дыхание остановилось – так было хорошо. Настолько, что захотелось сию минуту услышать Белкин голос.

Белочка, родная моя, я не сержусь. Я люблю тебя. Моя жизнь за три последних часа повернулась на сто восемьдесят градусов. Напротив меня сидит любимый человек, и я ему нравлюсь. Мы едем на дачу, и, чёрт возьми, я не упущу этот шанс, несмотря на то, что опыта с мужчинами у меня с гулькин нос. Не упущу! Не упущу!

…Я разговаривала с Белкой в своей голове, как по привычке с мамой, и простила её, и просила сама у неё прощения. И господи, что бы я только не отдала, чтобы