– Привет, друг! – шепчет он.

– Мне придется попросить тебя сделать для меня кое-что, – говорю я.

– Приключение? – спрашивает дрон.

– Да, Плодожор. Еще одно приключение.

– Ладно, дружок.

– Мне жаль, но в этот раз ты можешь погибнуть, Плодожор.

– Почему тебе жаль? Ты мой друг, я сделаю все для своих друзей.

Я чувствую ком боли в горле. Как может это маленькое металлическое создание из проводов и кодов быть таким хорошим?

– Плодожор, ты был мне отличным другом.

– Я только рад!

Я откашливаюсь, прочищая горло.

– Завтра мы предстанем перед тысячами людей. Я подумал… возможно, нам удастся изменить их мнение. Может, нам удастся начать восстание.

– Сделаем это! – отвечает Плодожор, сияя розовым светом.

– Сделаем.

Обсуждая детали с Плодожором, я держу его в закрытой ладони, пряча от скрытых камер, которые могут быть расставлены в комнате.

Я велю душу выключиться, и вода перестает течь, когда я выхожу в спальню.

Я стою у стеклянной стены с видом на город и чувствую себя разбитым. С тех пор как это все началось, я старался поступать правильно и, возможно, не всегда хотел, чтобы во мне видели лидера, но я пытался сохранить всем жизнь, и все же мои друзья мертвы, а положение некоторых похуже смерти.

Я размышляю над словами Хэппи, не понимая ее логики: возрождение человечества, шанс сделать все правильно, прекращение войн, никакой больше ненависти. Что, если Хэппи права? Что, если в борьбе против машин плохие парни – это мы?

«Нет, – говорю я себе, – злые средства нельзя оправдать благими целями. Нельзя оправдать геноцид лучшим будущим. Я по-прежнему верю в человечность, в добро людей, верю, что плохие люди могут измениться и увидеть ошибки своих поступков. Если я перестану в это верить, значит, я перестану бороться».

Сбоку от большого окна есть вентиляционные отверстия, и я открываю их, чувствуя прилив холодного воздуха.

Я раскрываю ладонь, и Плодожор бесшумно взлетает в воздухе.

Дрон-спутник молчит, его огни погасли, пока он парит передо мной.

– Ты знаешь, что делать, – говорю я ему.

Короткое моргание зеленого света, и дрон подлетает к окну, но останавливается.

– Хочешь услышать анекдот? – шепчет он.

Я киваю:

– Да.

Огоньки дрона возбужденно мигают, затем снова гаснут.

– Как называется осел, который только что переехал в новую квартиру? – спрашивает Плодожор.

– Не знаю, – отвечаю я.

– Новосел, – отвечает Плодожор.

Я смеюсь.

– Прощай, Лука, – говорит дрон.

– Прощай, друг, – говорю я.

Огни Плодожора становятся розовыми, и дрон улетает, исчезая в щели в вентиляционном отверстии, прочь в ночное небо, а я остаюсь в тишине.

Хэппи предоставила мне одежду: форму Совершенных без знаков отличия. Я оставляю ее висеть в шкафу.

Я сижу и смотрю на город. Смотрю на возвышающиеся Вертикали, построенные, чтобы вместить растущее число бедняков. Смотрю на деревни вокруг города, просторные дома для сверхбогатых и думаю о том, что, собственно, представляли собой Совершенные: смотрите, чего вы могли бы достичь, если бы просто работали усерднее! Но на самом деле такой возможности не существовало, не для Убогих; нужно было родиться в правильной семье, чтобы иметь то, что было у них. Я смотрю на финансовый квартал: сотни тысяч монет потрачены на золотые статуи Последних богов процветания, в то время как эти деньги могли пойти в школы, больницы, миллионам бездомных, живущих в трущобах вокруг Вертикалей. Я смотрю в сторону Аркана – места для детей, павших жертвой коррумпированной системы правосудия, нещадной к любым обстоятельствам.

На миг я думаю: «Покончи с этим раз и навсегда». Но я совершаю ту же ошибку, что и Хэппи – смотрю на человечество как на единое целое, на единый вид.

Я смотрю на свой старый дом, Вертикаль «Черная дорога», и вспоминаю маму, как она учила нас языку жестов; отца, как он вел нас к реке. Я смотрю на Второй Уровень города и вспоминаю, как мы с друзьями прокрадывалась в это закрытое сообщество, стучали в двери и убегали. Смотрю на вертикальные фермы: чертово колесо стометровой высоты крутится день и ночь, вращая расположенные один за другим большие, как корыта, лотки, в которых выращивали сельскохозяйственные культуры, чтобы накормить целый город; и вспоминаю, как мы с Молли прокрались к лотку с картофелем, легли туда и поднялись высоко в облака.

Люди – не винтики в машине, мы не коллективный разум, работающий над единой целью. Мы индивидуальны, каждый из нас уникален и неповторим. Уничтожить нас, исходя из наших ролей в обществе, значит стереть непостижимую красоту, присущую большинству людей. Творчество, способность любить, амбиции, талант, матери и отцы, братья и сестры. Мир подмяли под себя не массы, а миллиардеры, корпорации, военные диктаторы и мировые лидеры, которые раз за разом отдавали предпочтение прибыли, а не чужим жизням. Нет, Хэппи не права, как бы она ни строила свою логику; мы здесь и сейчас, и тихо не уйдем. Революция продолжится в Регионе 9, в Регионе 26, 40 и 71, по всему миру. Мы не сдадимся. И если хоть кто-то видит во мне символ восстания, то я стану символом восстания.

Меня охватывает спокойствие. Завтра наступит конец моего пути, но я в порядке, я знаю, что иду на сражение.

Я одеваюсь и заказываю у Хэппи еду, и через пять минут к моей двери ее приносит дрон. Я ем и крепко засыпаю.

Я стою в центре Мидуэй-Парка, и земля дрожит под ногами.

Недавно растаявший снег превратил парк в грязевую яму, в которой тысячи людей борются за жизнь. Люди вокруг плачут, кричат и ползают в грязи.

Я должен двигаться вперед, дойти до сцены у входа в парк, но не помню, зачем.

Я продвигаюсь вперед, отталкивая с дороги солдата-Совершенного.

«Произойдет что-то ужасное», – думаю я, снедаемый страхом.

Я продолжаю пробираться к сцене, уверенный, что в любой момент случится что-то плохое.

Одна из Исчезнувших падает замертво прямо передо мной. Я перешагиваю через нее и иду дальше.

Наконец, я добираюсь до сцены. Дым все еще вырывается из воронки от взорвавшейся бомбы.

«Что я ищу?» – задаюсь я вопросом, кладя одну руку на платформу и поднимаясь наверх.

Неожиданно шум бушующей позади меня битвы прекращается. Нет больше криков, стрельбы, звуков падающих на землю трупов. Тишина.

Я встаю и оборачиваюсь. Полчища бойцов перестали убивать. Все они смотрят на меня. Те, кто умирал, мертвы, оставшиеся в живых смотрят на меня с надеждой.

Я замер от застывшей тишины, ожидания, надежды, разносящейся легким ветерком по округе.

Я смотрю на них, не понимая, что делать дальше. А затем из глубины парка я слышу электронный сигнал. Единственная нота, эхом разносящаяся по парку. Через несколько секунд сигнал повторяется, и я вижу, как в самом последнем ряду молодой человек оборачивается на звук. Снова раздается сигнал, и еще трое отворачиваются от меня. Снова сигнал, шесть или восемь человек, Убогие и Совершенные, оборачиваются, чтобы посмотреть.

– Что происходит? – шепчу я.

– Ты должен говорить, – отвечает мне голос.

Я сразу узнаю его и поворачиваюсь к Мэддоксу. Он стоит прямо за сценой, у горящего занавеса.

– Они не услышат меня, – отвечаю я, глядя на сломанный микрофон и динамики.

– Услышат, – говорит Мэддокс и улыбается.

Сигнал раздается вновь, человек десять поворачиваются на звук.

– Я не знаю, что говорить, – размышляю я вслух, глядя на безмолвных собравшихся.

– Знаешь, – отвечает Мэддокс.

И издалека снова раздается электронный сигнал.

– Мэддокс, – обращаюсь я к другу, – я скучаю по тебе, приятель.

– Я тоже по тебе скучаю, Люк.

Я смеюсь. Мэддокс был единственным человеком, которому я позволял называть себя Люком.

– Прости, что не смог спасти тебя… Мне жаль…

– Мы знали, что будут жертвы, если хотим выиграть войну, –