и малых, — занимающих эти покупные административные должности, могут быть назначены, вознаграждены, повышены в должности, переведены на другую должность без ведома и вмешательства самого могущественного монарха в мире. Короли Франции самое большее, что могут, — назначать на должности первых президентов верховных судов (эти места непокупные) и жаловать патенты государственного советника (их три десятка) лучшим, самым усердным и самым любимым докладчикам в государственном совете (их восемьдесят, и они владельцы своих должностей). Король оставляет также за собой право, поскольку интендантские функции (будучи „поручениями“) зависят только от его воли, выбирать лично среди восьмидесяти докладчиков государственного совета тридцать администраторов, каждому из которых он потом доверит судьбу какого-нибудь финансового округа. Итак, сорока пяти тысячам владельцев своих должностей, независимым и даже несменяемым, противостоят менее ста пятидесяти высокопоставленных полновластных должностных лиц, отобранных и назначенных самим королём. В области судейских и административных должностей королевства вмешательство наихристианнейшего короля очень ограничено. Тот факт, что королевские грамоты, на основании которых происходит назначение на должности, подписаны королём, ничего в деле не меняет. Начальники любого управления, если только они не ведут безнравственный образ жизни и на них не налагает запрет канцлер (что случается крайне редко), если им не предъявляют обвинения в оскорблении Его Величества, в вероломстве или в измене, — самые свободные люди на свете»[334]. Уходя в отставку, чиновники могли забрать с собой официальные бумаги, как это, например, сделал Кольбер[335]. Так что с точки зрения подотчётности монарху вроде бы немногочисленные московские «холопы государевы» на самом деле обгоняли французских «коллег» почти в 20 раз.

Отчасти сходная ситуация и с вооружёнными силами. В 1680-х гг. во французской армии во время войн числилось около (или даже более) 300 тыс. человек, в то время как в русской, даже включая иррегулярные части (казаков), немногим более 200 тыс. Но зато царская стрелецкая гвардия (20 тыс.) могла похвастаться сорокакратным превосходством по сравнению со знаменитыми королевскими мушкетёрами (в двух полках всего 500 человек). Кроме того, «монополия Людовика XIV на военную власть была далеко не полной. Городские ополчения, находившиеся под командованием муниципальных чиновников, существовали вплоть до революции 1789 г. [в Париже, правда, ополчение, в связи с плохими воспоминаниями короля о Фронде, было распущено и заменено полицией]. Попытки вывезти артиллерийские орудия из тыловых городов и использовать их для защиты границ встречали яростное сопротивление горожан. На протяжении всего XVII столетия велась изнурительная борьба за удаление оружия из замков внутри страны»[336].

«Король-солнце» так и не смог победить в своей державе дуэли, несмотря на все официальные запреты: «…последние исследования судебных архивов показали, что… за время между 1661 и 1700 гг. был казнён всего… один дуэлянт, да и тот был маляром тёмного происхождения, убившим конюха. Из оставшихся 36 дуэлянтов, против которых было начато судебное разбирательство, 15 были отпущены на свободу, 14 преданы позорному поношению и казнены в виде изображений, 3 помилованы, наказаны 3 тела погибших дуэлянтов и 1 отпущен до более полного изучения дела. Ещё ранее, в 1660 г., Людовик XIV по случаю своей женитьбы даровал полное прощение 218 дуэлянтам. Да и сам Людовик XIV, с одной стороны, сурово наказывал за поединки военных, но когда дело касалось полка его лейб-гвардии, безжалостно изгонял из него тех офицеров, которые отказывались от участия в дуэли, предпочитая ей закон и дисциплину… Некоторые современники… писали, что во Франции в год происходит до 300 дуэлей… Дуэль, даже теряя свою массовость, становясь менее смертоносной, всё же сохраняется, а в дальнейшем благополучно переживает старый режим, все антидуэльные меры оказываются малоэффективными и редко применяемыми на практике»[337]. (На всякий случай напомню, что дуэль как институт до XVIII столетия в России отсутствовала.)

Бесспорно, что Людовик XIV чрезвычайно возвысил королевскую власть, при нём не могло возникнуть ничего подобного Фронде, но он не ликвидировал полностью политическую систему, сложившуюся во Франции в XIV–XVI вв. и подробно рассмотренную в первой главе. Приписываемая ему фраза «Государство — это я!» не имеет никаких подтверждений в источниках. Да, Генеральные штаты при нём не собирались, но местные штаты продолжали регулярно действовать — по крайней мере в трети страны король продолжал консультироваться с ними о размере вводимых налогов, и «нет никаких свидетельств тому, что штаты механически одобряли решения короля»[338]. Парижский парламент не пытался, как это было во времена Фронды, вмешиваться в государственные дела, но право обязательной регистрации королевских актов сохранил. Провинциальные парламенты тоже никуда не исчезли. Автономия судейских ярко проявилась в деле сюринтенданта финансов Николя Фуке, известном широкому читателю по «Виконту де Бражелону» Дюма. Судебный процесс по этому делу, носивший открытый характер, тянулся три года и широко обсуждался в обществе. Людовик так и не смог принудить Палату правосудия, назначенную им же из числа наиболее видных офисье, к вынесению смертного приговора подсудимому, хотя судьи и подвергались сильнейшему нажиму со стороны правительства.

И уж конечно, невозможно себе представить, чтобы «король-солнце», скованный рамками жёсткого придворного этикета, колотил, подобно своему русскому собрату, какого-нибудь представителя благородного сословия. Идеологи неограниченной королевской власти, вроде Ж.-Б. Боссюэ, подчёркивали, что король подчинён законам государства, в противном случае это не монархия, а деспотия.

Главным проявлением деспотизма Людовика XIV считается отмена Нантского эдикта в 1685 г. Здесь напрашивается аналогия с гонениями на старообрядцев в России. Сходство безусловно, но не менее очевидны и различия.

Во-первых, уровень репрессий. «Драгонады» (размещение в протестантских домах солдат, которые своими бесчинствами вынуждали хозяев обратиться в католичество) и отправка неудачно пытавшихся эмигрировать гугенотов на галеры (всего таковых было 1450) — это очень жестокие меры. Но протестантов не преследовали как еретиков, ни один из них не взошёл на костёр — ничего подобного московским Двенадцати статьям, принятым в том же 1685 г. царевной Софьей, и сопутствующей им практики во Франции не было. В первой же статье этого жуть наводящего документа говорится следующее: «Которые расколщики святой церкви противятся, и хулу возлагают, и в церковь и к церковному пению и к отцам духовным на исповедь не ходят, и святых тайн не причащаются, и в дома свои священников со святынею и с церковной потребой не пускают, и меж христианы непристойными своими словами чинят соблазн и мятеж, и стоят в том своём воровстве упорно: и тех воров пытать, от кого они тому научены, и сколь давно, и на кого станут говорить и тех оговорных людей имать и расспрашивать и давать им меж себя очные ставки, а с очных ставок пытать; и которые с пыток учнут в том стоять упорно ж, а покорения святой церкви не принесут, и таких, за такую