– Дармштадт.

– Да, это немецкий город, – сказал он, – вы там бывали?

– Нет.

– Нет, – повторил он. – Боюсь, мне особо нечего сказать о вашем тексте. Вам следует попытаться заглянуть в глубины сознания.

– Да, – сказал я.

Он подразумевал, что пишу я поверхностно. Тут он прав, это я и сам понял, между текстами остальных и моими пролегала пропасть. Я написал о юноше, бродившем по улицам Кристиансанна. Юноша этот появился не из глубин сознания, да и улицы тоже. Саген подтвердил все то, о чем я догадывался и так: мне нужно заглянуть в собственную подкорку, в самый мрак моей души, вот только как это сделать? Она же для меня закрыта! Я читал «Фугу смерти», никто из авторов не заглянул в подсознательное глубже, чем Целан, но что мне с этого проку?

На следующий день он приготовил нам новое задание. Нам выдали набор бессмысленных слов, мы должны были много раз повторить их про себя, пока Саген не попросит записать первое, что придет нам в голову.

Мы снова сидели ввосьмером, склонив головы и закрыв глаза. Записывайте, сказал Саген, и я написал то, что выскочило первым.

Два кожаных стула

на ветру

Больше ничего на ум не пришло.

Саген почесал подбородок.

– Интересно, – проговорил он, – два стула на ветру. Они на улице стоят, да? Да, скорее всего, так.

– Отличный заход, – похвалил Кнут.

– Допиши его, Карл Уве, – сказала Труде, – может получиться стихотворение.

– Этот образ раскрывается не сразу, – снова заговорил Саген, – в нем присутствует напряжение и нет ничего надуманного. Да, и впрямь интересно. По-моему, вы на верном пути.

Такие стулья были у нас в детстве – это о них я написал. Они стояли на зеленом пригорке, а с моря дул ветер. Ерунда, я это понимал, однако не спорить же, если остальные утверждают, будто из моих строк может получиться стихотворение.

Придя домой, я попытался его дописать.

два кожаных стула

на ветру

Желтый бульдозер – этот образ пришел мне в голову следующим.

гул города

уже покинутого тобой

Едва закончив, я знал, что скажут остальные. Убери «желтый бульдозер». Выкинь «уже» из последней строчки, оно там лишнее. Я так и поступил – и стихотворение было готово.

два кожаных стула

на ветру

гул города

покинутого тобой

По крайней мере, на стихотворение это было похоже. Я знал, откуда взялся образ кожаных стульев, с самого детства меня гипнотизировала оппозиция внутреннего и внешнего, когда то, чему следует быть внутри, оказывается снаружи, и наоборот. Одно из самых завораживающих воспоминаний – как мы с Гейром залезли в затопленный подвал недостроенного дома. Там даже пола не было, и мы стояли словно на скале посреди озера, и при этом внутри дома! Подоплека сцены на свалке, в тексте, за который меня и приняли на курсы, – то же самое противопоставление: Гордон и Габриэль расставляют стулья, столы и лампы в лесу. Два кожаных стула на ветру – это выжимка, волшебство детства в четырех словах. Другое дело – «гул города, покинутого тобой», этот прием я видел во множестве прочитанных стихов, где нечто и заявляется, и отрицается одновременно. Существует и противоположный прием, когда образ словно замыкается сам на себе, например, заяц превращается в зайца, но я до такого пока ни разу не додумался.

До сих пор!

Ну да!

Я стремительно дописал еще две строчки.

два кожаных стула

на ветру

гул города

покинутого тобой

девушка исчезает

в девушке

Вот так-то. Стихотворение готово!

Чтобы отметить это, я сунул под рубашку фотоальбом и спустился в ванную подрочить. Сжимая в левой руке раскрытую книгу, – я ухитрялся одновременно держать ее и листать, – правой я ухватился за член, и разглядывал одну фотографию за другой. Больше всего мне по-прежнему нравилась женщина с тазом белья, однако теперь мне повсюду чудилось что-то грязное, какой бы я ее ни представлял, в воображение вторгались мысли об Ингве и Ингвиль и о том, что Ингвиль, единственную не безразличную мне девушку, я потерял. Я быстро листал страницы, стараясь прогнать такие мысли, вдруг осознал, что действую в точности по совету Сагена, и в конце концов сумел сосредоточиться на соблазнительных телах женщин в фотоальбоме и кончить.

Ну хоть что-то.

Когда я поднялся к себе, оставалось лишь убить время, пока не придет пора ложиться спать. К счастью, мне ничего не стоило проспать двенадцать часов подряд. Учеба не радовала, не проходило и дня без того, чтобы в академии не отзывались обо мне, то есть о моих текстах, пренебрежительно. Никто не хотел меня обидеть, это называлось критикой, и предполагалось, что она пойдет на пользу, вот только в моем случае цель не достигалась, потому что в моих текстах нет ничего, что выдерживало бы такую критику. Они все – незрелые, банальные, поверхностные, а я действительно не в состоянии погрузиться в глубинные слои сознания, туда, где лежит самое важное для писателя. Об этом мне напоминали на всех наших обсуждениях, мне отвели такую роль, и если даже я напишу что-нибудь стоящее, как, например, стихотворение про два кожаных стула, его все равно истолкуют в свете сложившегося отношения ко мне: как счастливую случайность, как если бы обезьяна нечаянно написала «Гамлета».

В те дни учеба имела для меня один-единственный плюс: она отодвигала на задний план мысли об Ингве и Ингвиль. Поэтому сидеть в квартире стало невыносимо – там отвлечься не получалось, так что, когда не было письменных заданий, я уходил куда угодно, просто чтобы выйти из дома, – к Юну Улаву, выпить кофе, правда, слишком часто ходить к нему я не мог, иначе отсутствие у меня друзей сделается чересчур очевидным, поэтому я выдерживал нечто вроде карантина; на следующий день я шел к Анне, причем здесь действовали те же правила, выпить по чашке кофе, поболтать с час и распрощаться на четыре-пять дней, чем дольше, тем лучше, а других знакомых у меня не было. В кино в одиночку не пойдешь, только позориться, и в кафе «Опера» тоже. Стоять одному в баре, сгорая от стыда, что вокруг никого из знакомых, – нет, подвергать себя такому испытанию я не собирался. К тому же я с большой вероятностью мог наткнуться там на Ингве с Ингвиль или их друзей. Я холодел при одной мысли о том, что