Шрифт:
Закладка:
«Люди будущего» будут приходить в прошлое, как это было всегда: те, у кого уже был весь цивилизационный набор, приезжали к аборигенам, которые не знали, что такое электричество, канализация, водопровод, высокая кухня. Аборигены же, попадая в мир людей будущего, дивились изобилию и чудесам прогресса. Теперь людям будущего дикарями будут казаться те, кто лезет обниматься и целоваться, протягивает руку, подходит близко и трогает лицо. И все без масок, перчаток и скафандров.
Народов как коллективного «я» почти не осталось, тела теперь тоже отслеживаются по одному, где бы они ни находились. Им, может, и хотелось бы стать невидимками, но увы. Назревающей новой эре предстоит со всем этим разбираться, пандемия, не страшнее чумы и испанки, тем не менее станет ее детонатором.
Обрушение
Обрушение произошло для меня за десять лет до 2022-го. Тот, 2012 Новый год, встречали радостно. В начале декабря 2011-го, в связи с фальсификациями думских выборов, в Москве собрался митинг на Чистых прудах, и я туда побежала. Была разочарована. Навальный скандировал «Мы здесь власть» и просил собравшуюся толпу повторять хором. Кричалки (вопилки, сопелки) – Винни-Пух какой-то. И коридор из железных заграждений, охраняемый полицией, в который втискивали это и последующие шествия, мне тоже не нравился. Идти в загоне – это не протест. А как? Значит, не созрело, если иначе никак. Сама я в загонах ходила еще несколько раз, заставляя себя, идти не хотелось. Разве что после казни Немцова, там опять побежала, не думая, поскольку это был шок № 15 или № 24, сбилась со счета уже. Но той зимой царило воодушевление под лозунгом «Вы нас даже не представляете» («Ежик в тумане» прямо). Ура, Новый год, фейерверки, шампанское, поздравления в соцсети. Теперь, чтоб ее назвать, к ней положено привесить бирку, означающую, что злые люди на нее сильно обижены, как обижены еще тысяч на сто сайтов и изданий, которые рука бойца не устает блокировать. Потому что у бойца задача – запаять страну в консервную банку и стать единственным ее владельцем и пожирателем. Но тогда, в Новый год – 2012-й, многим казалось, что жесть этой почти построенной башни-банки еще можно расковырять словами, заклинаниями, маршами. Еще был туман.
И вот 2 января в соцсети появляется объявление одного моего виртуального друга, а в реальности – шапочно знакомого А., о котором я знала, что он – один из создателей модного интеллектуального клуба, почти сразу от него отказавшийся, чтобы открыть свой собственный, единоличный, и открыл, один раз я там выступала, откуда и знакомство. Просуществовал этот клуб, в отличие от первого, корневого, недолго. И на этом следы А. для меня терялись, пока в соцсети не стали появляться фотографии милой молодой жены, двух маленьких детей – ну, значит, ушел в семейную жизнь. И вдруг объявление: пропала жена. Пошла в магазин и не вернулась.
Я это объявление перепостила, друзья, как всегда, давали советы, где искать, Лиза Алерт подключилась быстро. – Может, поссорились и она уехала к маме? – Нет, нет, все хорошо. Одна среда – интеллигенция-интеллектуалы-поэты-хипстеры-менеджеры культуры. А. тоже ходил на митинги. Он какой-то непроявленный, но свой, ему сочувствовали. И вот к нему приходит полиция, обыск в доме, подозрение (не так лежат ключи, паспорт, кошелек), вопросы, открой багажник машины. А. – непрофессионал, не все учел, не все рассчитал. В багажнике были рассованы по пакетам части тела жены.
А. убил жену – задушил – в новогоднюю ночь. После чего отнес тело в ванную комнату и там разделал. Он, оказывается, устроился работать в ресторан мясником. Освоил профессию, стало быть. Да, все провернул быстро, по-деловому. Тело в ванну, топорик (или что у него там было – нож мясника?), много пакетов, дети пока спят, проснулись, а ну марш в кровать, пакеты готовы, кровь смыта водой и гелем для душа, на всякий случай – принимал ванну, а что такого. Затер на полу следы крови, окровавленную одежду туда же, в пакет, и – по помойкам. Выбросить все в ближайшие контейнеры опасно, могут найти, поехал развозить по разным районам Москвы, чтоб никто не догадался. И рассчитывал, что полиция появится позже. Она же на заявления о пропаже людей нескоро реагирует, как известно из фильмов и новостей: мало ли кто-то загулял, психанул, сбежал из семьи, сел в поезд и поехал к друзьям – надо подождать. Нет тела – нет дела. А тут, не помню уже почему, может, нашли один из пакетов в отдаленной мусорке, а может, кто из сочувствующих друзей попросил помочь, короче, не успел А. развезти все пакеты по плану, пришлось сознаться. Итог – А. в тюрьме, дети у бабушки, а расскажут ли им когда-нибудь страшную правду – не знаю, лучше бы не.
Я не называю А., потому что шок от произошедшего вычеркнул у меня из памяти его имя и фамилию. Найти их в поисковике не проблема – история была громкая, но я не хочу знать, и даже сейчас, спустя одиннадцать лет, мне становится плохо, когда я вспоминаю эту историю. А тогда был шок. Я далеко не впервые узнала о подобном убийстве, домашнем или уличном, о «расчлененке» – это отчасти даже рутина. Но всегда я представляла себе этих убийц спившимися, опустившимися, алкашами, наркоманами, дикими людьми без тормозов, которых я никогда не видела воочию, потому что в моей среде такого не бывает, просто не может быть. И вот произошло – в моей среде. Разница – в расстоянии. Не в километрах (хотя часто и в них), а в сопричастности: одно от тебя далеко, другое близко.
Война в Афганистане была далеко, потому что я никогда там не была и не встречала в жизни ни одного афганца. Война в Ираке задела больше, хотя я и там не была и тоже не знала никаких иракцев. Знание тут было историческое: Вавилон, как же можно было его разрушить? И от какого-то, пусть и исторического, знания рождается сопричастность, в случае Ирака рациональная, последствия были понятны, а смысл войны – непонятен, вздорен. Распотрошить страну, чтобы убить диктатора, плохого Хусейна, и получить на его месте террористическое сообщество, которое расползется по Европе? Европа – близко. И по километрам, и по исхоженности, и потому что там друзья, и потому что любимые места…
Узнав, что произошло, удаляю объявление о пропаже,
