Будущее, которое все не наступало («нет образа будущего»), пришло, будущее, которого боялись (атомная война, терроризм, цунами-вулканы-землетрясения) пришло без ожидавшихся спецэффектов. Бедствия учащались, но с ними удавалось справиться – человечество же стало сильным как никогда. Будущее пришло невидимкой, мириадами глазков с шипами, различимых только под микроскопом. И единственное спасение – изоляция, наедине с Луной.

Незавершенность

На двух моих маршрутах стоят два заброшенных дома, один в Подмосковье, другой в Иудейской пустыне. Тот, что в пустыне, попадается мне уже лет двадцать, в каждый приезд. Нельзя говорить слово «приезд», когда отверстие в Израиль законопачено уже два года, но было же оно вратами небесными, и я, как Иона, только во чреве не кита, а птеродактиля, высаживалась на берег, а там уже и потомки шумною толпою, и каждый раз их все больше, а в конце улицы, где они множатся и растут, – тот самый заброшенный дом. И я его всякий раз боюсь, проходя мимо. Он построен, но не до конца – окна и двери не вставлены, крыша похожа на колпак, и весь он как избушка на курьих ножках, кажется, что там внутри гнездятся злые духи, но никто не отваживается зайти и проверить. Он отличается от всех окрестных домов – светлых, белесых, квадратных, – темный и как бы многоугольный, закоульчатый, и нехорошо ведь, что он тут торчит, но его нельзя ни снести, ни переделать, поскольку у него есть хозяева, а хозяев след простыл, так что ни туда ни сюда.

Другой дом – в Видном. Огромный, трехэтажный, краснокирпичный, за таким же кирпичным забором, тоже замерший на вдохе, в нем и стеклопакеты вставлены, но собирались еще что-то достроить, одна стена так и осталась в лесах – хотели соединить дом с другим строением, длинным, с глухими стенами, типа производственного. Все окна в доме разбиты, а выбить стекло из стеклопакета не так-то просто – не камень с улицы бросили, явно залезли в дом и крушили молотком. Кирпичи забора то ли сами облупились, то ли им тоже досталось от кого-то. Идешь и видишь эту намечавшуюся богатую жизнь, пошедшую прахом, с легальным или нелегальным бизнесом под боком. Что стало с хозяином? Вероятно, его посадили или убили, а злость обиженных была так велика, что отомстили и дому. И нет у него ни жены, ни детей, на кого дом оставить, а может, и есть, но они в страхе уехали куда подальше, даже не думая о том, чтоб дом продать. И он в этом устрашающем виде будет стоять так всегда, до войны или революции, а что-нибудь такое рано или поздно случится, поскольку тут зона высокого напряжения.

Я никогда не в первых рядах – купить, посмотреть, установить что-то моднейшее, новейшее но всегда завершаю начатое. Это, правда, касается только «дела» – заброшенных текстов, умерших по дороге, сколько угодно, помню, как и отчего они умерли, но с цветами на их могилки не хожу. Недоделанное бубнит, звенит, мигает, дергает за рукав, а недосозданная и необжитая полость пугает бездной, черной дырой. Раз там не завелась жизнь, значит – место гиблое, портал в небытие.

Однажды так было внутри моего организма: открылась полость – ненужная, ни для чего не пригодная, добавленная психикой, которая искала убежища от неутихающей грозы и не находила, полость стала наполняться каким-то зельем, нездешним отваром, пухла, надувалась, тесня человеческое – артерии и сосуды. Они – как речки, перевязывающие Землю блестящими ленточками, делающими ее подарком, а тут какой-то гигантский пельмень плюхнулся посередке и все испортил. В общем, пришлось его ликвидировать. И гроза тотчас завершилась.

Но это все плохие незавершенности – бутон, в котором нет цветка, корабль-призрак, а есть и хорошие. Самонаполняющиеся, дальнозоркие, вытягивающие точки в запятые.

Вода

У меня атрофировались слезные железы. Хочется заплакать, но в глазах засуха. Дождик из глаз порождает туман, все размывается, смещается, плывет – не только снаружи, изнутри картина такая же смазанная, нечеткая, а тут наоборот: ясная поляна. Почти как у Толстого, когда он не смог больше на нее смотреть. На поляне двое: я-сейчас и я-раньше. И во мне-сейчас нет ничего из того, что составляло идентичность я-раньше. Причем во все времена этого раньше.

Я не могу писать, как раньше, – задаюсь вопросом «зачем». Вопрос этот принес водопад текстов – все пишут, обо всем пишут, по-всякому пишут, и присоединить к водопаду (нет, иначе, это как если бы были открыты все водопроводные краны и из них хлестало бы до наводнения) еще ручеек, зачем? Ну влить литр, а не кубометр, куда ни шло, а литр или стакан – это стихи. Но стихи-сейчас – это скорее не вода, а горсть песка, зачерпываешь ладонью песок – и он твой, вокруг его много, потому твоя горсть и даже твой песочный замок не очень заметны на пляже, где все смотрят друг на друга и на воду – море.

Это еще одна потеря идентичности – два года без моря. Полететь к нему, что раньше было так просто, сейчас так сложно, что нет: ковид выставил преграды, через которые надо перепрыгивать, а прыгучести не осталось. Прыгучесть – она же авантюрность, которая была просто так, проявляясь без особой надобности: бросить тут – переехать сюда, с одной дорожной сумкой. И были пируэты, кружения, выкрутасы. Ну и мозг-сейчас настолько удручен, задрючен, задрочен разными скачками, что решил больше не сотрясаться. Сосредоточился и велел организму сидеть, стоять, место, лапу, апорт – всё.

Вода – это жизнь. Вопрос «что», чего бы он ни касался, содержит в себе ответ – «вода». What – water, was – wasser, quoi – aqua. По-русски яснее: речь – речка, река (вода) – жизнь, и речь – жизнь. Без речи жизни нет, потому все пишут. Раньше – говорили, но речь становится все более письменной. Говорить – это при встрече, по телефону, а встречи и разговоры оскудели, все переписываются. Мессенджер, вестник – он грудью встал между собеседниками. Опосредованность победила непосредственность, все, что хочешь сказать, – напиши, что хочешь показать – сфотографируй, электронные гонцы передадут без задержки. И ближайший друг – это уже не тот друг, что шлет сообщения и фото, а электронное существо в металлическом костюме, все органы которого представлены квадратиками с расчерченным алфавитом.

Раньше алфавит помещался внутри, в мозгу, мозг складывал из него мизансцены, рука, уподобляясь крылу, перышком жар-птицы выводила их на бумагу, потом выстукивала, как дятел, на пишмашинке, а теперь