Шрифт:
Закладка:
Хотя и жили родители скромно, и воспитывали его строго, он возомнил себя этаким молодым богом, которому все доступно и дозволено. Был здоров, хорош собой, обеспечен куском хлеба и жильем, модно одевался, учился в институте, отец разрешал ему пользоваться автомашиной. К нему тянулись сверстники, а девчонки просто обожали его, он любой мог вскружить голову. И вот случай, мгновение: подпили, вышли на балкон покурить и… Все рухнуло разом. И никакой он, оказывается, не бог. Это мать вырвала его из когтей смерти. Семь месяцев пролежал в больнице, и семь месяцев она не отходила от него ни на шаг.
— Работу бросила. Они с отцом оба инженеры-авиаконструкторы. Только отец заведует конструкторским бюро, а она преподавала… Умница, так о ней все говорят. А она… она даже к бабкам меня возила.
— Мать, — возразила ему Татьяна Васильевна коротко.
Роман угрюмо помолчал. Чистый высокий лоб прорезала складка.
— Я думаю, если бы отец ушел от нас, она бы и не заметила.
— Но ведь этого не случится? — невольно встревожилась Татьяна Васильевна. — Отец… ему ведь тоже не безразлично?
Роман кивнул, пряча глаза.
— Он все молчит. И раньше не очень разговорчивый был, а теперь и вовсе. Нет, не безразлично. Он и про бабок знает. Ну, к которым мать меня возила. Даже денег для этого у кого-то занимал. Мне сказал: «Чуда не будет. И все же поезжайте. Чтобы мать не казнила себя потом…» Она совсем его запустила. Рубашки теперь сам себе стирает. Даже еду готовит иногда. А он терпеть этого не может. Я знаю. Бывало, если мать заболеет или еще там что, обязательно приведет кого-нибудь: соседку, родственницу. А теперь сам. Но дело не в этом. Он же молодой еще, красивый.
Роман опять помрачнел, согнул руку в локте, чтобы оттянуть рукав куртки, бросил взгляд на часы и взялся за рычаг коляски. Почувствовала на своем лице его напряженный испытующий взгляд. Встретились глазами. Неожиданно улыбнулся. Улыбка была «киношная», открыла белые, плотные, великолепной формы зубы.
— Вы меня простите? Что я так… не успел познакомиться и уже наплакал целую жилетку. И вообще не должен был вам мешать. Вы думаете, можно перед каждым так? А вы… Я как увидел вас, сразу решил. Только все боялся, думал: как подойти? И… можно мне? Изредка, разумеется. В это время вы отдыхаете, я знаю. В другое.
Татьяна Васильевна сказала, что можно.
Юный бог на инвалидной коляске! Его неуклюжее сооружение давно скрылось за кустами самшита, а она все не могла взяться за книгу.
Вспомнилось свое. На нее болезнь обрушилась и приковала к коляске, когда она была еще школьницей. Правда, ее никогда не мучил вопрос: кем стать? Рисовала с тех пор, как начала помнить себя. Лепила из глины, вырезала из дерева. Плохо было то, что никто из близких и окружающих не имел никакого отношения к искусству, даже представления о нем. Рабочая семья, тяжелый скудный быт. Вероятно, ее спасло то обстоятельство, что выросла она в лесу. За домом отца, путевого обходчика, начиналась самая что ни на есть настоящая тайга. Ее учителем и наставником была природа. И еще русские писатели-классики, книги которых она читала и перечитывала. Других в школьной библиотеке железнодорожного полустанка не было.
Значительно позже, когда ей было уже семнадцать, ее рисунки увидел врач в больнице. Ею заинтересовались. Теперь она уже давно известный в своем крае художник-график. И не только в своем. В этот санаторий неподалеку от моря она приезжала потому, что тут можно было побыть наедине с природой. Хотя, конечно же, этот старый парк не имел ничего общего с тайгой.
Романа долго не было. Правда, несколько раз Татьяна Васильевна видела их с матерью в аллеях парка: возвращались с грязевых процедур.
Роман подъехал к ней теплым пасмурным вечером в обезлюдевшем парке. В открытом кинотеатре давала концерт какая-то заезжая труппа, и все ринулись туда. Примерно представляя, что это будет за концерт, Татьяна Васильевна предпочла свою скамейку. Как всегда, захватила с собой книгу, но не читалось. Низкие облака сплошь обложили небо, и не шелохнулась ни одна травинка, деревья словно затаились в ожидании. По всей вероятности скоро должен был пойти дождь. Но уходить в душное помещение не хотелось, хотя тело уже и налилось тяжестью, ломотой.
Роман сначала неуверенно приветствовал Татьяну Васильевну с тропинки, там, где кусты самшита расступились. И только дождавшись ее приглашающего жеста, подъехал. Объяснил, старательно подбирая слова:
— Если бы было можно, я примчался бы к вам назавтра же. Но, во-первых, мать. Она непременно захочет познакомиться с вами. А я не хочу, — он осекся, бросил быстрый взгляд из-под ресниц. — Ну, не то чтобы не хочу. Не надо ей слушать, о чем мы тут… Сейчас ее женщины с собой увели. На концерт. Еле уговорили… А во-вторых, я знаю, вы заняты. Вон опять книга.
И добавил, что раньше он тоже не мог и дня прожить без книги, а теперь…
— Не хочется читать. Не интересно. Глазами по странице водишь, а мысли другим заняты.
Другим. Она знала — чем.
Ему хотелось курить. То вынет пачку сигарет из кармана, то сунет ее обратно. Татьяна Васильевна повела вокруг рукой.
— На воздухе же. Курите.
Он торопливо выхватил из кармана куртки зажигалку, затянулся сигаретой несколько раз и, успокаиваясь, сообщил, что здесь, в санатории, они уже второй раз. И еще, наверное, приедут. Хотя никакого улучшения и нет. И, видимо, не предвидится. Но мать еще надеется. Как же! Так трудно достать путевку! Значит, хороший санаторий. Знаменитые грязи. А если представить: одна только дорога… Ему же не шесть месяцев, на ручки не возьмешь. Ее ничто не останавливает.
Он достал вторую сигарету, но не закурил. Руки у него были красивые, не испорченные тяжелой работой. Запястья тонкие, мальчишеские.
— Вам не обидно, — повторил он ту свою фразу, которой начал свой первый разговор. — Вас болезнь свалила. Вот вы и работу себе нашли. Учились. Я знаю, вам было нелегко. И сейчас. И все равно. А мне людям как в глаза смотреть? И
