и дня. Роман занимал там теперь что-то вроде должности старшего инженера. А на свою первую зарплату купил матери серьги с изумрудом — камнем надежды. От него самого письма приходили теперь главным образом по большим праздникам. И это не огорчало. Говорила себе: «Теперь Ромашка справится и без меня».

В своем последнем письме он сообщил, что к нему вылетел инженер с телевизионного завода из соседней области. Хотят завязать с ним контакт лично. И это все благодаря цветным телевизорам, которые еще доставляют изготовителям немало огорчений. Он еще не уверен, но, возможно, ему удастся им немножко помочь.

А следующее письмо было уже от матери, короткое, как телеграмма, и тревожное: «Врачи нашли, что Роману надо провести курс лечения на стационаре. Ложимся завтра».

Пребывание в больнице оказалось гибельным для Романа. Во время одного из уколов попала инфекция. Здоровый организм справился бы с ней, Роман был ослаблен процессом в позвоночнике.

«Он не должен погибнуть! — писала Антонина Владимировна, сидя бессонной ночью у постели сына. — Он воспрянул духом, вновь стал радоваться жизни. И теперь так помогает нам — мне и врачам! Терпеливый, выдержанный…»

Было еще письмо. В конверт вложена только фотокарточка: смеющийся Роман на фоне надутой ветром, как парус, белой занавески. Огромные черные глаза с удлиненным разрезом полны жизни и радости. На обороте рукой матери написано: «Он любил вас». И дата.

Заря вечерняя

Обычно Гусев проводил время летних студенческих каникул и свой отпуск в тайге. Заканчивал с биологами практические занятия и оставался в охотничьем зимовье, бродил с ружьем, заготавливал для семьи грибы и ягоды. Был здоров, в санаториях не нуждался, да и недолюбливал курорты с их режимом и многолюдием.

Таежничал чаще всего с орнитологом Тучиным. И росли с Иннокентием вместе, и учились, а теперь работали в одном институте. На этот раз уступил просьбам жены навестить ее родных в Краснодарском крае. Вернулись уже на исходе августа. Сразу же позвонил на квартиру Тучина с надеждой, что тот еще не вернулся из тайги и можно будет хоть на неделю вырваться к нему надышаться неповторимым лесным ароматом, настоянным на сосновой хвое и смолистой листве багульника, натешить глаза суровым простором тайги. Обычно телефонную трубку поднимала Ия Маркеловна, вдовая, бездетная сестра Иннокентия, домовничащая у него после смерти жены. Теперь ответил незнакомый молодой голос:

— Папа дома. Он… У него был инсульт. Сейчас уже получше, да. Попроведать? — в трубке помолчали. — Разве ненадолго. Его нельзя утомлять.

Жена расстроилась, она была привязана к Иннокентию, заторопила:

— Ступай, узнай, что там и как. Мне чемоданы надо разобрать. Завтра сходим вместе. Инсульт! Это все Наташа. Если бы она была жива…

Тучин терпеть не мог квартир с удобствами, их тесноты, бетон, низкие потолки. Защитив кандидатскую, он собственноручно, почти без помощи, срубил себе дом из лиственничных бревен на самой что ни на есть окраине. Ему хотелось быть поближе к птицам. Перед домом, стоявшим на опушке, открывался весь город, а за усадьбой уже начинался лес. Но не прошло каких-нибудь и десяти лет, и вот к его жилью уже теснятся кварталы новых пятиэтажных зданий, а со стороны леса начали сооружать трибуны ипподрома. Только перед домом за зеленым штакетником ярко и буйно, как прежде, цветут любимые покойной Наташей астры.

На крыльцо крытой веранды Гусеву навстречу вышла опять же не Ия Маркеловна, а незнакомая молодая женщина в легком платье без рукавов. Его белая ткань подчеркивала загар свежего большеглазого лица и рук, гибкость тонкого высокого стана.

— Виктор Николаевич? — удивилась женщина. — Это вы звонили?

— Ирина? — неуверенно назвал Гусев.

В стоявшей перед ним женщине не было ничего общего с той щуплой голенастой девчонкой, какой он помнил дочь Иннокентия. Так расцветают женщины после тридцати. Студентки у них в институте ходят лохматые, из-за волос глаз не видно. Ирина причесывала черные блестящие волосы гладко, и высокий ясный лоб словно освещал ее девичье круглое лицо. Или это глаза придавали ему такое юное выражение? Взгляд прямой, пытливый, а в темной ореховой глубине тревога. Спохватился, уловив эту тревогу:

— Инсульт? Как же так? Ведь всего пятьдесят шестой…

Она торопливо отвела в сторону глаза.

— Вы же знаете, после смерти мамы… Другие приспосабливаются, женятся даже, а отец… Да и над книгой своей он работал много. Почти закончил. Я радовалась, думала, работа отвлекает его. А он переутомился. Я сейчас… Сначала скажу ему, подготовлю. Он ждал вас, обрадуется.

Тучин мог отмахать в тайге за день не один десяток километров, тонкий, жилистый. Теперь погрузнел, легкое когда-то тело словно вдавилось в подушки, на худом лице явные следы отечности, неяркие и раньше глаза поблекли. И все же заголубели радостно при виде его, Гусева. Речь уже почти наладилась, отошла и рука.

— А вот нога, понимаешь, отстает, — пожаловался он. — Не привязанный и не уйдешь. Да и не разрешают еще вставать.

Чтобы отвлечь его, спросил о сестре.

— Тоже прибаливать стала, — рот у Иннокентия был еще слегка перекошен, и это придавало лицу такое незнакомое выражение, так старило его, что в груди заныло: что же это такое? Уже никогда больше им с Иннокентием не бродить с рюкзаком за плечами по таежным распадкам? И его, Гусева, тоже подстерегает такое? А Тучин продолжал: — Напугал я ее, голова болеть стала. Лежит сегодня. Навалились мы вдвоем на Ирину, прямо беда!

Она вышла из комнаты принести Гусеву чашку чая, расстелив скатерть на краю заваленного рукописями рабочего стола отца. Мода не коснулась этого дома, остались и огромные книжные шкафы, и широченный, обитый дерматином диван, на котором теперь лежал Иннокентий. Потрескивали дрова в растопленной голландке.

— Связал я ее, понимаешь, по рукам, Ирину-то, — Тучин беспокойно переместил сизую от седины голову на высоко взбитых подушках. — В клинике работала, а теперь сюда переводится. В больнице ей какой интерес?.. Красивая? Говорят: не родись красивой, а… Матери теперь вот нет и с мужем разошлась. Почему разошлась? Кто их знает! Я так думаю, ему стряпуха была нужна, кормила бы его, обстирывала, то, се, а у нее наука… Как ты думаешь, долго я еще киснуть буду? Ты же биолог, должен разбираться.

Это мучило Иннокентия больше всего. Напомнил ему про однокашника, ставшего крупным ученым в Москве:

— Может, Вадьку вызовем? Не зазнался еще, поможет.

Тучин незнакомо, по-старчески подвигал тонкогубым ртом.

— Не стоит. Ирина говорит: пока только покой. Ускорить ничего нельзя. Она понимает. Невропатолог же. Надо терпеть. Уже уходишь? Я хотел рукопись тебе показать. Постой, погоди, посиди так. Ира, он уже уходит!.. Ну,