Старалась ничем не выдать своей радости, продолжила петь. Боясь сбиться с текста песни, чуть не кричала: «Один!». Да, в такую удачу верилось с трудом.

По отрешенному взгляду васильковых глаз поняла, что семейство Маджонских, скорей всего, хорошо проветрило мозги своего отпрыска. Сидит, попивает вино и делает вид, что вчера не падал передо мной на колени.

В какой-то момент Дирван увидел устремленные в его сторону заинтересованные мужские взгляды. Маджонский мгновенно напрягся. В очередной раз окинув зал бегающим настороженным взором, поставил бокал с недопитым вином на стол.

Когда он встал и направился на выход, мое сердце застучало так глухо, что, казалось, в такт его биению дергается лиф платья. Мысли были заполнены лишь одним: «Уйдет, уйдет, уйдет… нужно удержать». И с моих губ машинально сорвался напев:

— Ла-ла, ла — ла…

От того, как дернулись широкие плечи убийцы, в ушах появился звон.

Хорошо коллектив быстро перестроился под мою новую песню. А я, с трудом сглотнув сдавивший горло комок, начала петь:

«Мы поняли с тобой, что не нужны друг другу.

Мы поняли с тобой, что между нами вьюга.

Ни летом, ни зимой, нам вместе не согреется

Безжизненно стучат не любящих два сердца».

Надрываясь, с холодом в голосе шепчу строчки песни: «Безжизненно стучат не любящих два сердца».

Трепещу, не спуская взора с окаменевшей фигуры у входа. И Дирван не выдерживает, поворачивается, и мы встречаемся взглядами:

Его — колючий, без каких-либо зачатков влюбленности, бегающий по моему лицу в попытке распознать знакомые черты Ливин Корхарт.

Мой — впившийся, гипнотизирует и не выпускает из поля зрения жертву.

Слова песни в очередной раз срываются с моих губ:

«Мы поняли с тобой, что стали вдруг чужими.

Холодную зимой метель нас закружила.

В сердцах холодный лед уж больше не растает.

В сердцах холодный лед».

«Лед, лед, лед», — шепчу я, успокаивая удары своего взбесившегося сердца, замедляю ритм. Перед убийством разум должен быть холоден. Все, жертва поймана на крючок, и соскочить с него она ни в коем случае не должна. Не выпускаю из поля зрения убийцу и наслаждаюсь чуть побледневшим лицом и непониманием в глазах.

Мои губы в ответ расходятся в приторной улыбке, а взгляд глаз, пронизывая насквозь душегуба, говорит:

«Это Я. Та, которую ты насиловал, а потом убил. Но ты так думал. А я жива. Я стою здесь, перед тобой».

С ухмылкой на лице продолжаю петь, но Дирван уже не слушает. Знаю, что он всеми фибрами своей души ненавидит эту песню. Ему было достаточно выслушать первый куплет, увидеть мой взгляд, чтобы понять, что певичка из таверны в курсе, кто он. Отвернувшись от меня, граф двумя шагами преодолевает ступени. Открыв рывком двери, Маджонский вышел в сумрак сегодняшней ночи.

Я тоже не могу больше петь. Не обращая ни на кого внимания, в молчании покинула сцену. Коллектив очередной раз не подвел. Растиан ударил пальцами по струнам гитары, привлекая к себе внимание посетителей…

Зайдя в гримерку, быстро переоделась. Подвесив на талии перевязь с ножнами клинка, расправила складки платья. Выдохнув скопившееся напряжение, надела шляпку. Подхватив дамскую сумочку, направилась на выход.

Не ожидала, что Дирван захочет сегодня выяснить, кто я такая.

На повороте мою повозку слегка качнуло. Дернувшись, в немом изумлением наблюдала за графом, проскользнувшим ужом в карету. Маджонский, не спуская пристального взгляда, присев напротив меня, с прищуром впился в лицо, пытаясь выяснить, кто же я такая.

— Что, не узнаешь? — хмыкнув, продолжила петь недослушанный им куплет песни:

«Мы поняли с тобой, что не нужны друг другу.

Ни летом, ни зимой, нам вместе не согреется,

Безжизненно стучат не любящих два сердца…

Не надо больше слов и глупых оправданий.

Не надо больше слез и разочарований.

Пусть все пройдет, как снег, весенний талый снег.

Все это было с нами, как во сне… во сне…»

Воспоминания в очередной раз уносят меня в нашу с Риан тюрьму. Я вновь обхватываю руками истерзанное худенькое тело подруги в желании утешить. И так хочется, чтобы все, что с нами произошло, было сном. Но нет… наш первый мучитель и убийца сейчас сидит передо мной. Видя его растерянность, я торжествующе улыбаюсь. Душа замирает в предвкушении отмщения.

— Ну, здравствуй, душегуб. Не узнаешь? А вот так, — взмахом руки я снимаю с себя морок Софи. Наслаждаясь, любуюсь первыми минутами ошеломления на лице Дирвана. Но у Маджонского холодный, расчетливый разум и большой жизненный опыт по избиению и насилию своих жертв.

В василькового цвета глазах мгновенно закипает злость. Словно хищник, почуявший жертву, он молниеносно вскакивает. Подхватив меня за грудки платья, рывком впечатывает в стену и с исказившимся от ненависти лицом шипит:

— Ах ты тварь… выжила. Но ничего, я исправлю это маленькое недора…

От резкого толчка клинка в его живот, замолкнув, граф дернулся.

— Это тебе за малышку Риан, — с торжеством в голосе шепчу я.

В кипевших ненавистью глазах мелькает ошеломление. Медленно опустив голову, Дирван смотрит на мою руку, прижатую к его животу.

— Умирать, наверно, ох как не хочется. А придется. Ты ведь сам говорил: от яда Уфы еще никто не спасался. Как видишь, желание отомстить бывает сильнее предначертанной тебе доли.

«Мы поняли с тобой, что не нужны друг другу.

Мы поняли с тобой, что между нами вьюга», — пропев, обдала лицо Дирвана холодным дыханием, с мстительным наслаждением протолкнула глубже клинок: — А это тебе за маленькую девочку Ливин.

Побледневшее лицо графа перекосилось в гримасе страха и боли. Хватая ртом воздух, Маджонский попытался что-то сказать, но покачнулся. Обессиленной рукой растер текущие из носа дорожки крови. Несколько секунд с непониманием рассматривал свою окровавленную руку. Подняв голову, с неверием и мольбой в глазах посмотрел на меня.

Я резко вытащила из живота Дирвана острие клинка. С нотками стали и душевного удовлетворения бросила на прощание убийце:

— Сдохни, мразь!

И, не дав возможности графу упасть на меня, толкнула обмякшее тело со всей силы. Незакрытая дверца кареты легко распахнулась, освобождая проход мертвецу. Услышав глухой стук о каменно-колотую брусчатку, крикнула Идонту: — Гони!

Кучер беспрекословно выполнил мой приказ. После нашего разговора о метаморфах я объяснила мужчине: что бы ни происходило в стенах моей кареты, ни при каких обстоятельствах он не должен вмешиваться.

Идонт не стал везти меня в съемный домик, отвез сразу в особняк, и за это я ему была