Шрифт:
Закладка:
«И взял Авраам дрова для всесожжения, и возложил на Исаака, сына своего (какая аналогия с Христом, несущим свой крест! – М.К.), взял в руки огонь и нож, и пошли оба вместе.
И начал Исаак говорить Аврааму, отцу своему, и сказал: отец мой! Он отвечал: вот я, сын мой». (Здесь я несколько забегаю вперед, речь об этом пойдет ниже, но обратите внимание на этот момент: по мере приближения ко времени и месту убийства отцом сына идет постоянное напоминание об их родственных отношениях, что еще больше обостряет сверхъестественную трагедийность ситуации.)
И вот приближение к месту жертвоприношения, а по пути – разговор невероятной психологической силы, комментировать который я не смогу – это лежит за пределами моих литературных возможностей: «Он (Исаак) сказал: вот огонь и дрова, где же агнец для всесожжения? Авраам сказал: Бог усмотрит Себе агнца для всесожжения, сын мой. И шли далее (курсив Библии. – М.К.) оба вместе.
И пришли на место, о котором сказал ему Бог; и устроил там Авраам жертвенник, разложил дрова и, связав сына своего Исаака, положил его на жертвенник поверх дров.
И простер Авраам руку свою, и взял нож, чтобы заколоть сына своего. Но Ангел Господень воззвал к нему с неба и сказал: Авраам! Авраам! Он сказал: вот я.
Ангел сказал: не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним ничего; ибо теперь Я знаю, что боишься ты Бога и не пожалел сына твоего, единственного твоего, для Меня».
Не кажется ли вам, дорогие читатели, что перед вами – один из самых драматичных и страшных эпизодов мировой литературы?
Через тысячи лет после этого появятся трагедии Шекспира.
Но герои этих трагедий дают волю своим страданиям, находя слова для своих чувств.
Вчитайтесь в несколько примеров из «Гамлета» и «Отелло» и обратите внимание, насколько близко к сердцу воспринимают шекспировские герои потрясения и какие невероятные слова находят они, чтобы выразить весь свой ужас.
Потрясенная убийством Полония, его дочь Офелия сходит с ума.
Потрясенный убийством отца и сумасшествием своей сестры, Лаэрт произносит монолог, гениально раскрывающий всю силу его страданий:
Гнев, иссуши мой мозг! Соль слез моих,
В семь раз сгустясь, мне оба глаза выжги!
Гамлет, увидав Офелию мертвой, реагирует так:
Я любил
Офелию, и сорок тысяч братьев
И вся любовь их – не чета моей.
После смерти Гамлета его друг Горацио обращается к Фортинбрасу:
Я всенародно расскажу про все
Случившееся. Расскажу о страшных,
Кровавых и безжалостных делах…
В трагедии «Отелло» Эмилия, увидев, что Отелло задушил безвинную Дездемону, говорит в последние секунды перед смертью о невинности Дездемоны:
Она была чиста, кровавый мавр.
Она тебя любила, мавр жестокий.
Душой клянусь, я правду говорю
И с этим умираю, умираю.
Отелло, узнав, что он – убийца безвинной жены своей, реагирует так:
Когда-нибудь, когда нас в час расплаты
Введут на суд, один лишь этот взгляд
Меня низринет с неба в дым и пламя
…………………………………………..
…………………………………………..
………………………………….убийца низкий!
Плетьми гоните, бесы, прочь меня
От этого небесного виденья!
Купайте в безднах жидкого огня!
О горе! Дездемона! Дездемона!
Мертва! О! О! О! О!!
Совсем иное – в Ветхом Завете. Здесь реакции героев не описаны. А если бы описать? Мне кажется, это невозможно.
Ибо все чувства героев как бы закодированы в самом тексте. Невозможно описать, что испытывал Авраам, услыхав требование Бога о жертвоприношении или по пути к месту, где он должен убить собственного сына. Ибо то, что в состоянии представить или, точнее, почувствовать (глубоко внутри себя) человек, читающий этот эпизод, должно быть намного сильней, чем любые возможные слова.
Но если вернуться к понятию «пограничной ситуации», то мне кажется, что самое пограничное место не там, где Авраам слышит Божий глас о необходимости принести в жертву собственного сына, и даже не там, где Авраам ведет ребенка на смерть, а в момент между тем, как Авраам замахнулся для удара ножом, и голосом Ангела Господнего, отменяющего завет об убийстве Исаака.
Святое Писание не может позволить себе кричать, описывать чувства Авраама или Исаака.
Святое Писание знает, что человеческие слова, обозначающие чувства, всегда меньше самих чувств.
Поэтому здесь найден самый глубокий возможный вариант – тот, о котором я писал выше.
Как в бреду, повторяют Авраам и Исаак одни и те же слова: «Сын мой…», «отец мой…».
По законам любого литературного произведения совсем не нужно повторять много раз одно и то же слово: «сын».
Ведь с того момента, как мы узнали, что сына Авраама зовут Исаак, можно было написать так:
И пришли на место, о котором сказал ему Бог; и устроил там Авраам жертвенник, разложил дрова и, связав Исаака, положил его на жертвенник поверх дров.
Здесь я не имею права заключать в кавычки этот библейский текст, ибо в нем я пропустил одно-единственное слово. В Библии стоит не «и, связав Исаака», а «и, связав сына своего Исаака». Разница принципиальная! Это и есть – высшая творческая идея. И чем больше вы будете читать 22 главу Книги Бытия, стихи 1–12, тем больше вас захватит ощущение тихого крика, как в эпизоде утренней подготовки Авраама к трехдневному походу, так и в пути к тому месту, где ему предстоит зарезать, а затем сжечь собственного сына. И каждый раз, читая повторяющиеся вновь и вновь слова «Исаака, сына своего», испытайте ожог от невидимого огня, пылающего в этом гениальном библейском эпизоде.
И вот только теперь, после долгих рассуждений, я осмелюсь заговорить о величайшем творении Рембрандта, которое называется «Жертвоприношение Авраама».
«Пограничная ситуация» – это та сфера, в которой дар Рембрандта раскрывается во всей своей безграничности.
Гениальный художник выбирает именно тот момент, где изобразительное искусство может позволить себе быть более выразительным, чем даже Слово.
Но в том, что я пишу, нет ереси, ибо то, что сделал Рембрандт, – тоже Слово, но сказанное на таком уровне, где оно остается не произнесенным в традиционном представлении. В своей картине он изображает (Боже! Какое убогое слово – «изображает»!) мгновение между убийством и
