Шрифт:
Закладка:
Хочу попасть в Медину, чисто негритянский район. Спрашиваю дорогу у белого в тропическом шлеме перед зданием, похожим на казармы. Это интеллигентный молодой врач, парижанин, проходящий здесь воинскую службу. Задаю ему несколько вопросов о неграх. Он отвечает фактами, цифрами, говорит с нескрываемым воодушевлением: «Вы верно сравнили их с детьми. Они, как дети, знают, с кем имеют дело. Если они в чем-то провинятся, вы должны их наказать, иначе потеряете авторитет. Но только попробуйте наказать кого-нибудь из них несправедливо. Вы будете дисквалифицированы. Они будут присматриваться к вам две-три недели, и если станут доверять, то вам не найти более преданных, по-детски абсолютно преданных людей. Если говорить о пациентах, то трудно представить, кто такой для них врач. Это бог. Мы получаем просто конфузные подарки, я уже пару раз получил, угадайте что? Гри-гри. Не знаете? Не видели? Так это же их главная ценность. — Он ведет меня в свою комнату и показывает шнурок, на котором висят несколько предметов размером со сливы, обшитых черной кожей, несуразных. — В этих кожаных медальончиках без тени эстетики бывают суры Корана, прядка волос или кусочек зуба. Гри-гри помогает от всего: от болезни, от бесплодия, от опасности. Местные колдуньи делали себе состояния на гри-гри, которые за большие деньги покупали собирающиеся в Индокитай солдаты». Врач представляет мне негритянских медбратьев. Расхваливает их достоинства, отмечает огромную разницу типов и характеров разных племен, показывает на примерах, но я стою как дурак: кто-то выше, кто-то ниже, но в вечернем полумраке большой избы-конторы мало что удается разглядеть. Здание стоит на том же обрыве, с которого я смотрел на лимонное небо. Жалуюсь на запах. Молодой врач смеется: «К этому можно очень быстро привыкнуть. С рассвета толпы негров приходят справлять нужду на эти пляжи перед нами». Приезжает другой врач. Этот родился в Ливане и провел там все детство. Он с молодой блондинкой. Она обращается ко мне: «Wy możet gawaritie pa ruski?» Оказывается, это русская, Таня — уже восемнадцать лет своей немногим более долгой жизни она провела в Дакаре. Таня приглашает докторов и меня к себе. Живет с матерью, дамой в возрасте с белыми локонами. Когда я обращаюсь к матери по-русски, та упорно отвечает по-французски. Я непременно хочу узнать, как она сюда попала. Ее муж был из остатков армии Врангеля, врачом. Оказался в Тулоне и пару лет был там водителем трамвая, только потом приехал в Африку, чтобы работать врачом. Пытаюсь разузнать побольше. Я помню русских эмигрантов тех лет, в том числе и из армии Врангеля, интернированных в Марселе. Но дама с белыми локонами рассказывает мне, как плавала первым классом на кораблях как жена врача, как в двенадцать ночи всегда пили шампанское и ели устрицы. — C’était si intéressant![205] О старых временах говорить не хочет. Я вспоминаю эту разбитую армию. Я был в их лагере в Марселе в 1925 или 1926 году. Командовал ими полковник пехоты. Это были остатки остатков. Полковник вежливо принял меня как заграничного журналиста, водил по баракам. У меня до сих пор перед глазами казак с огромным чубом, окруженный кучей детей, сапожник или портной лагеря. Домики-бараки, сколоченные квадратом, под июльским марсельским солнцем, усохшие жалкие растения цвета соломы, и все это присыпано белой, как мел, пылью. Я ехал снизу, от старого порта. Бараки стояли на пустыре в верхней части города, внизу — битком набитые магазины, горы фруктов, моряки, женщины разного рода, пестрая толпа, пышущая жаждой жизни и удовольствий. Здесь, на холме, над Марселем — остров смерти.
Когда полковник узнал, что я поляк, его тон не перестал быть вежливым, но стал слегка покровительственным: «Знаю, знаю. Я сражался в Польше в 1915 году на Стоходе: Polsza, Rassiji mładsza siestra», — произнес он с выражением. Как раз с пятнадцатого года я и сам помнил этот лозунг. В то время я как никогда был исполнен патриотического оптимизма. Польша, полная энергии, молодая держава — покровительственность человека с острова мертвых, все еще рассуждающего в категориях могущественной царской России, показалась мне типичной и достойной снисходительной улыбки. Не прошло и тридцати лет, и я сам скитаюсь по свету, как отец Тани или как тот полковник, и мне не стоит труда представить себе другого полковника — на этот раз польского — оперирующего категориями, непонятными или даже смешными постороннему человеку своей высокопарностью и совершенной бредовостью по оценкам «сегодня» и «сейчас». А ведь то, что в первую очередь кажется иностранцу косностью, тоже — пронесенная через тот или иной ад — форма верности.
Гостеприимные французы везут меня в Медину. Выхожу, и сразу очарование. Сотни сколоченных из досок домишек, выкрашенных в разные цвета: зеленые и голубые лавочки освещены маленькими яркими лампочками. За прилавками женщины продают горы фруктов, похожих на большие продолговатые зеленые апельсины, торгуют и спиртным. Мужчины в белых и голубых плащах, в длинных хитонах или в распахнутых рубашках и европейских штанах. Моих врачей всюду встречают как добрых знакомых, с детской доверчивостью. Пытаюсь рисовать женщину за прилавком в синем тюрбане и белом платье. Видя, что я рисую, она низко наклоняется, смущенно улыбаясь. Замечаю у нее на спине привязанного годовалого мальчика, как из шоколада. Говорю мужу, стоящему рядом, что у него красивая жена. Тот разражается веселым смехом, как от удачного анекдо-та. Дега в письме из Луизианы описывает черных женщин с детьми на руках, восхищается экзотикой и говорит, что нужно возвращаться назад, строгать в своем углу. Он не дает восхищению увлечь себя и все равно до самой смерти возвращается к
