правда ли, что каждый мужчина неизбежно будет придерживаться этих норм в отношениях? Если нет, то что отличает мужчин, жестоких по отношению к женщинам, от тех, кто не проявляет агрессии? Есть ли разница межу психически нездоровым мужчиной, убившим мать во время психотического эпизода, отчимом, насилующим падчерицу, и мужчиной, который бьет свою партнершу, потому что он зол и не может контролировать эмоции? Можно ли сказать, что все это разные типы гендерных преступлений, обусловленные разницей в уровне власти? Являются ли уровни риска одинаковыми? Какие риски нас особенно беспокоят? В каком лечении нуждается каждый из этих мужчин?

Это неудобные, но важные вопросы, и судебные психологи пытаются ответить на них каждый день.

Ранее моя должность на работе называлась «специалист по оказанию помощи жертвам домашнего насилия». Люди, занимающие эту должность, поддерживали женщин, организуя различные аспекты их жизни и обеспечивая их безопасность в период разрыва абьюзивных отношений. Наша организация по борьбе с домашним насилием финансировалась государством, и, хотя нас обучали только Дулутской модели, мы должны были противостоять всем формам домашнего насилия: насилию со стороны ребенка по отношению к родителю, насилию между братьями/сестрами и другими членами семьи, а также любому агрессивному поведению со стороны бывших партнеров (с юридической точки зрения это сталкинг, который сопровождается другими факторами риска) [2]. Насильственными действиями родителей по отношению к ребенку занималась служба защиты детей, которая работала с другими идеологическими установками, более сочетающимися с многофакторными моделями из области судебной психологии.

Итак, хотя мы работали с жертвами всех типов домашнего насилия, мы могли объяснить абьюзивное поведение только «властью и контролем». Мы работали исключительно с жертвами женского пола, и я до сих пор не знаю, в какие службы помощи могут обратиться жертвы‑мужчины [3], так как все подобные службы в Виктории на момент написания книги направлены на удовлетворение нужд женщин. Два крайне неприятных случая побудили меня уйти с этой работы и начать изучать судебную психологию, чтобы найти более общие способы понимания и коррекции абьюзивного поведения.

Первый был связан с 65‑летней женщиной, у которой были серьезные трудности с ее 33‑летним сыном. У него была диагностирована шизофрения, и в периоды обострения он становился очень агрессивным и сексуально опасным. Женщине часто приходилось запираться в спальне на ночь. Она не хотела жить с ним, но при этом боялась выгнать его, понимая, что в жизни бездомного его не ждет ничего хорошего. Приказы о принудительном вмешательстве были бесполезными, и она отказывалась обращаться в полицию по тем же причинам. Она плакала, разговаривая со мной по телефону, и спросила, можем ли мы поработать с ее сыном и помочь ему. Она обращалась во всевозможные психиатрические лечебные учреждения, но ее сын отказывался сотрудничать с ними и был недостаточно болен (пока), чтобы его принудительно госпитализировали.

Я ответила, что, к сожалению, мы не можем ей помочь, так как мы не работаем с агрессорами и мужчин пускают в здание только в исключительных случаях. Большинство служб по борьбе с домашним насилием освобождены от следования закону против дискриминации, поэтому они могут нанимать для работы с жертвами исключительно женщин. Большинство таких организаций вообще не работают с мужчинами, и в некоторые приюты не пускают даже мальчиков‑подростков, пришедших с их матерями. Это подразумевает, что женщины‑жертвы беспомощны и должны быть защищены от всех мужчин. Подразумевается, что мужчины – даже виктимизированные подростки, сопровождающие матерей, – это «чужаки». Это значительно отличается от той парадигмы, которой я придерживаюсь сейчас, оказывая психологическую помощь травмированным людям. Известно, что избегание триггеров травм, в том числе больших групп населения, например, мужчин, часто способствует развитию и сохранению ПТСР [4]. Я стремлюсь к тому, чтобы сформировать у клиентов реалистичные убеждения, например, «Некоторые мужчины относились ко мне плохо, но другие хорошо со мной обращались», а не «Все мужчины опасны». Это позволяет сократить избегание.

Я предложила направить сына этой женщины на «Программу коррекции мужского поведения», которая позволяет привлечь агрессоров к ответственности через призму «власти и контроля». Я не думала, что это подходящий вариант, так как мужчина был явно очень болен и травмирован (он многократно подвергался насилию со стороны умершего отца и пережил сексуальное насилие в детстве), а также употреблял наркотики, однако мне больше нечего было предложить. Женщина продолжала плакать и попросила меня объяснить, почему ее сын так поступал с ней, когда она просто пыталась обеспечить ему безопасное жилье. «Это власть и контроль мужчин над женщинами…» – сказала я устало. Вскоре после этого она завершила наш разговор, продолжая плакать. Она отказалась от дальнейших звонков. Я не оказала ей даже поверхностной помощи, но на тот момент я ничего не могла сделать.

Вторая ситуация произошла, когда я начала работать с женщиной, желавшей уйти от мужа после многих лет постоянного контроля. Он отвратительно вел себя по отношению к ней и детям, но мастерски скрывался за маской «хорошего» мужчины. Никто за пределами их семьи не знал о происходящем, и это типично для насилия со стороны интимного партнера и принудительного контроля. Уйдя от него, женщина боялась, что он покончит с собой, так как он сказал, что хочет умереть. Я охарактеризовала это как очередную попытку контролировать ее, поскольку нас учили так говорить об агрессорах, угрожающих самоубийством. Я порекомендовала ей связаться с экстренными службами, если ее действительно это беспокоило. Это мало ей помогло, поскольку он действительно покончил с собой. На тот момент я считала его поступок проявлением гнева и тотального контроля, но сейчас я оглядываюсь назад с ощущением ужаса и глубокого сожаления. Суицид, в отличие от угрозы его совершения, никогда не является формой контроля. Чтобы осуществлять контроль, необходимо быть живым, а этот человек выбрал форму суицида, которая не оставляла ему шансов выжить. Да, он мучился, возможно злился, был уничтожен потерей своей роли в семье и разглашением его действий, а также внезапным осознанием последствий своих поступков, однако самоубийство было актом отчаяния, а не контроля.

Вскоре после этого я ушла с работы. Я до сих пор вспоминаю ту семью и жалею, что тогда я не обладала теми знаниями, которые у меня есть сейчас, и не смогла оказать лучшую помощь. Возможно, я не смогла бы предотвратить такой исход, но более решительное вмешательство в то время помогло бы получить тому мужчине поддержку, в которой он явно нуждался, и облегчило бы ношу, которая теперь лежит на плечах его жены и детей.

В моей карьере было много таких моментов, когда я пыталась использовать эту ограниченную парадигму для объяснения насилия в парах, вреда, причиняемого