— Я сказал бы так, — не побоялся резкости Дмитрий, — беззаконие введено в закон.

— О, вы храбрый полемист, — усмехнулся горячности Поленов. — Но что такое горнозаводский Урал испокон веков? Это — промышленность, которой всегда подчинялось все окрестное население. Представьте себе, если бы, как толкуют иные, в мастеровые зачислили только занятых в самом заводе? Что получилось бы? Мы потеряли бы многих, кто нам нужен. У нас в Нижней Салде занято семь тысяч, а три тысячи в куренях на углежжении, на дровозаготовках, на гужеперевозках. Кто они — крестьяне или мастеровые? Зачисли мы их в крестьяне и — останавливай завод. А как быть с рудниками? Под землю лезть охотников мало. Сейчас, связанные с нами, могут получить во временное пользование покосы, выгоны. Мы даже на остановку завода летом идем. Понимаем нужду населения. Если же отдать землю им в собственность, завтра же многие уйдут с завода, станут крестьянствовать. Нет, так рисковать нельзя. Есть и еще обстоятельство, — продолжал Поленов. — Идет нормально заводское дело — рабочий обеспечен постоянным заработком, кормит семью; зашатается — нарушатся все условия нормальной жизни, он бросит все и уйдет к земле. Нам надо привить сознание, что завод — это кровное дело всего населения.

— И нищенская жизнь? Рабочий не может содержать семью, посылает на работу жену, детей…

— Это уже другая сторона. Цена рабочего труда диктуется экономическими обстоятельствами. Что же, поднимать цену на железо? Снижать доходность?

— Мне кажется, — не сдавался Дмитрий, — что крепостное право на Урале осталось. Только новые формы приобрело.

— У вас есть положительная программа, как изменить существующее положение? — Поленов с интересом всматривался в Дмитрия.

— Понимание зла — это ведь тоже не мало, — уклонился от прямого ответа Дмитрий. — Ведь есть же возможности хотя бы уменьшить его.

— У молодости глаза всегда более зоркие, у меня они начали слабеть. Добавлю: молодость входит в действительность с идеалами. А реальность есть реальность. У идеала этой реальности нет, — сделал он назидательный вывод. — Вот где основа конфликта между молодостью и практикой.

Разговор между ними продолжался главным образом об одном — о положении рабочих, о тяжких условиях их жизни. Дмитрий, всматриваясь в холеное лицо Поленова, тронутое морщинами, невольно вспоминал Висим и того молодого Поленова, каким он ему, мальчику, запомнился. Случалось, что по вечерам они с отцом приходили в прекраснейший, как из сказки, дом, поражавший мальчика богатым уютом. Молодой хозяин, непохожий на всех, кого знал Митя, в халате с кистями, из-под которого виднелась ослепительной белизны рубашка, с искренним удовольствием встречал гостей. От Поленова и отца он впервые слышал имена тех, кто позже стали его духовными наставниками. Наркис Матвеевич всегда с почтением отзывался о Константине Павловиче, отмечал его христианское отношение к рабочим, приводил в пример заботы о них, напоминал, как он, преодолев препоны, добился даже повышения им поденной платы. Отец и сейчас сохранял к нему прежнее отношение, рассказывал Дмитрию, что среди других служащих Демидова Константин Павлович гуманнее многих, добивается открытия школ, больниц. Но не это, видел Дмитрий, составляет его сущность. Перед ним сидел человек, строго соблюдающий, в первую очередь, интересы владельца завода и свое спокойствие, верящий в незыблемость и правоту существующего порядка. Что ж, кажется, душевного порядка для себя лично он достиг. И на этом остановился.

Константин Павлович рассказывал, каким стал при нем Нижне-Салдинский завод за эти годы, как растет выпуск рельсов, гордился всем, что им, инженерам, удалось достичь. Он гордился делом своих рук, дорожил хозяйским доверием.

— Мое дело — заботиться о прогрессе, — опять подчеркнул он. — А уж прочее решать не мне. Надо реальнее смотреть на жизнь. Есть работодатели и есть работающие. Никогда их интересы полностью не совпадут. Я вижу свою задачу только в двух направлениях: способствовать техническому прогрессу и дать работу всему населению, приучить его к заводскому делу. Россия — страна отсталая, дай-то бог помочь хоть немного подтянуться нам до Запада…

Покидая дом Поленова, Дмитрий испытал странное чувство: ему показалось, что управитель в жизни очень одинокий человек.

Приходили с севера мокрые тучи, летние дожди продолжались неделями. На Салду от пруда натягивало туман. Сырели заборы, домишки словно еще сильнее чернели, ниже пригибались к земле. Поселок утихал рано. Светили тусклые редкие огни, лаяли на пустынных улицах собаки. Пьяные голоса вспарывали иной раз тишину, умолкая где-то в глубине поселка.

А зарево стояло день и ночь над заводом. В ночи особенно отчетливо слышались все звуки: удары молотов, шум пара, звон железа. Время от времени вспыхивало яркое пламя над домнами, освещая низкое черное небо. Порой в дождь над ними возникала странная маленькая ночная радуга.

Возле завода не смолкали людские голоса, скрип колес, ржание лошадей. Завод никогда не отдыхал, и человеческий муравейник вокруг него пребывал в непрестанном движении.

Выходя на улицу в эти ненастные дни, Дмитрий останавливался на горке, смотрел на огни завода, пытаясь обнять и понять все людские связи, проследить и понять судьбы десятков и сотен людей его горнорудного Урала.

Потом возвращался в тихий дом, проходил в отведенную ему комнату, зажигал лампу с покойным зеленым абажуром и садился за работу. Толстая пачка листов, исписанных мелким почерком, лежала справа. Каждую ночь к ней прибавлялись новые.

Только под утро угасал тихий свет в его комнате.

У Дмитрия кроме литературных занятий появились и побочные дела.

Он принял предложение Марьи Якимовны и три раза в неделю занимался с ее старшим сыном Владимиром.

Алексеева рекомендовала Дмитрия и в другие дома. Репетиторский заработок давал самостоятельность. Однако Наркис Матвеевич решительно отказался от денежной помощи, справедливо заметив, что эти деньги пригодятся Дмитрию в Петербурге.

Алексеевы жили в центре Салды в большом собственном доме из шести комнат, с высоким крыльцом, с конюшней, просторным садом, как и у Поленовых, спускавшимся к пруду. В зале стоял рояль, на нем — кипа нот. Хозяйка любила музыку.

С Марьей Якимовной быстро установились такие доверительные отношения, будто они сто лет были знакомы. Хотя хозяйка, мать троих детей, была старше Дмитрия на шесть лет, оба не чувствовали разницы в возрасте.

Урок с Володей продолжается полтора — два часа, беседы с Марьей Якимовной за чайным столом затягивались дольше. В первый раз Дмитрий в доме Алексеевых задержался из-за дождя. Внезапно хлынул такой ливень, нечего было и думать выходить на улицу. Потом беседы под чаепитие у обоих вошли в обычай.

В молодой красивой женщине Дмитрий нашел внимательного слушателя и интересного собеседника. По образованию и интересам она выделялась среди жен других служащих. Ее интересовали, как и многих, Петербург, условия студенческой жизни, тамошние занятия Дмитрия, но вопросы были глубже