Бедность, непроходимая, непролазная бедность, а ты ему капельки должен прописывать, когда ему надо прописать света, воздуха, тепла, хлеба! Нет, как хотите, а у меня просто всю душу переворачивало иной раз, и я проклинал все и всех на свете, кто и что отнимает у этих бедняков солнечный свет и заработанный собственными руками хлеб!.. Нет, бедный наш народ, несчастный народ, — и мы его не знаем, и он совершенно справедлив, что не признает нас». Но такие люди в романе оказались на обочине жизни. Торили же дорогу те, кто умел перешагнуть через закон, совесть, ближнего.

Жизнь в Салде подтверждала мироощущение Мамина, обогащала его. Работал он много, увлеченно.

Рождались самые разные замыслы, его тянуло к рассказам, повестям, просто к очеркам о народной жизни. Да, не с пустыми руками явится он в Петербург. Его новые рассказы будут не чета тому, что он успел напечатать.

Все-таки Петербург дал ему много! Теперь это сознавалось отчетливее. Студенческие споры, порой запутанные, отвлеченные, бурные сходки, которых он был свидетелем, политические процессы, книги и книги не прошли даром. Зрело убеждение, что многие спорщики все же плохо знали народ, о котором так много толковали, представляли его себе умозрительно, не понимали его истинных нужд, отстояли от него далеко.

Помня, что осенью надо вернуться в Петербург к началу занятий в университете, Дмитрий с особенной жадностью торопился вглядеться в окружающую его жизнь, открывая в ней все новые и новые подробности.

Не пренебрег Дмитрий приглашением Анатолия Алексеевича Злобина, с которым познакомился на пикнике, посетить завод. Смотритель доменной фабрики провел его по всему большому хозяйству, посвящая в таинства заводской жизни. Потом Дмитрий и сам ходил по всей территории, влекомый желанием еще и еще поближе, попристальнее вглядеться в тех, кто стоял у доменной летки, катал рельсы и балки. Все тут было интересно, ново. Когда и где еще представится ему такая возможность ближе увидеть промышленное дело!

Бросалась в глаза разобщенность старших служащих от рабочих. Злобин шел но заводу неторопливо, не замечая, как везде перед ним останавливаются мастеровые, здороваясь, поспешно снимают шапки. Даже в доменной фабрике, его вотчине, он был так же отчужден ото всех, кто расчищал от горелой земли место для очередного приема чугуна, убирал скрап, возился подле громадной самоварной башни, с жаркими потными боками, ненасытно поглощавшей руду, уголь, известняки, клокочущей от расплавленного металла. На некотором почтительном расстоянии от Злобина держались старшие над этой рабочей армией. Он лишь изредка делал им замечания, уверенный, что все незамедлительно будет учтено и выполнено. Злобин не опускался до подчиненных, их повелитель и высшая тут власть. Они являлись лишь исполнителями его велений. Властелины и рабы! Так мстил он, возможно, за свою собственную незащищенность перед теми, кто стоял над ним, на которую пьяно жаловался Дмитрию в Ермаковом бору. Его гнули, как мягкое железо, и он гнул своих подчиненных.

По живым следам впечатлений Дмитрий несколько лет спустя в повести «Сестры», которая при его жизни так и не была опубликована, выразительно описывал посещение завода:

«Я очутился в пределах громадной площади, с одной стороны отделенной высокой плотиной, а с трех сторон — зданием заводской конторы, длинными амбарами, механической и дровосушными печами. Вся площадь реки Пеньковки была разделена на две половины: в одной, налево от меня, высились три громадных доменных печи и механическая фабрика, направо помещались три длинных корпуса, занятых пудлинговыми печами, листокатальной, рельсокатальной и печью Симменса с громадной трубой. На площади там и сям виднелись кучки песка, шлаков, громадные горновые камни, сломанные катальные валы и красивые ряды только что приготовленных рельсов, сложенных правильными квадратами… Скоро в глубине фабрики показался яркий свет, который быстро приближался: это оказалась рельсовая болванка. Рабочий быстро катил высокую железную тележку, на платформах которой лежал раскаленный кусок железа, осветивший всю фабрику ослепительным светом; другой рабочий поднял около нас какой-то шест, тяжело загудела вода, и с глухим ропотом грузно повернулось водяное колесо, заставив вздрогнуть фабрику и повернуть валы катальной машины. Раскаленный кусок металла, похожий на огромный вяземский пряник, будто сам собой нырнул в самое большое отверстие между катальными валами и вылез из-под валов длинной полосой, которая гнулась под собственной тяжестью: рабочие ловко подхватили красную, все удлинявшуюся полосу железа, и она, как игрушка, мелькала в их руках, так что не хотелось верить, что эта игрушка весила двенадцать пудов и что в десяти шагах от нее сильно жгло и палило лицо…»

Как-то Дмитрий среди заводских корпусов встретил Константина Павловича Поленова, имевшего привычку при любой погоде утром совершать обходы корпусов. Накрапывал дождь, особенно сильно пахло дымом и горелым железом. Константин Павлович, удивленный встречей, добродушно покачал головой.

— Нравится наш завод? Не то что Висим? А? Внушительно? Вот что, друг мой, заходите-ка сегодня же вечерком. А? Только без отказа.

Дмитрий пообещал.

Поленов занимал обширный каменный господский дом с несколькими богато обставленными залами, многочисленными комнатами, просторным кабинетом. За домом растянулся ухоженный сад, спускавшийся к берегу пруда, с цветниками, расчищенными дорожками, беседками. При усадьбе имелись огород, теплицы. Многочисленная дворня обслуживала хозяйство и дом. Все велось на широкую ногу, по-помещичьи: заготавливались впрок собственные соленья, маринады, варенья, готовились квасы, медовые напитки, варилось пиво. Управитель завел даже пашни, обрабатывал их плугами, боронами, вывезенными из Англии, выводил новые сорта хлебов. Своему увлечению сельским хозяйством управитель отдавал немалое время.

В господском доме Дмитрия встретили приветливо. Мария Александровна сама проводила в кабинет мужа, где Константин Павлович отдыхал на широком диване. Дмитрий обратил внимание, что к книгам и камням, как в Висиме, тут прибавились пучки ржи, ячменя — свидетельство увлечения хозяина кабинета сельским хозяйством.

— Мы же с вами в некотором роде земляки, — заговорил добродушно Константин Павлович. — Висимцы… Мальчиком вас помню… О боже, с каким отчаянным чувством я тогда жил. Висим принял, как ссылку. Заслали на самый горный хребет между Европой и Азией. Во все стороны только леса. Спрашивали: где живу? Отвечал — в Шайтанке. Ведь молодым был, хотелось общества, шумной жизни, света, блеска. Думал, что больше шести месяцев такой жизни не выдержу — сбегу или с ума сойду. А привязался… Уезжал из Висима, поверите ли — слезу пустил… А теперь — Салда… Пятнадцать лет… Пролетели, и не заметил.

Говорили в этот вечер о многом. Коснулись и знаменитой уставной грамоты, введенной Колногоровым, о которой так много думал Дмитрий, наблюдая, какие глубокие и тяжелые перемены она принесла в уральскую жизнь.

— Что же, — нравоучительно возразил Константин Павлович, — уставная грамота просто закрепила истинное положение, которое всегда существовало на