— Ты что... Плачешь? — удивляется Рита, когда уже лежим после всего, совершенно голые, сплетаясь руками и ногами. Я все еще в ней, а она словно вросла в меня всей кожей. Да так, что теперь не оторвать, только с мясом, только по живому.

— Нет, — ворчу я, тыкаясь носом в ее шею, поднимаюсь губами, целую.

— Глупый, — тихо смеется Рита, чуть отстраняясь, смотрит в глаза, — Плакать — это нормально, это хорошо, значит твоя душа не совсем зачерствела, значит, ее можно пробить, пролезть, пустить в ней корни.

— Ты залезла туда, пустила кровь и очистила, — сам не понимаю, что несу, но слова откуда-то рождаются, сами выходят наружу, как вскрытый гнойник, — Ты не простишь, я знаю. Даже спрашивать боюсь. Сам себя понять не могу. Шесть лет жил ничего не зная, коркой обрастал, а вы с Дашкой ворвались и шкуру с меня сняли. Я словно еще раз в душе побывал, под горячей водой, снова сварился да облезлой кожи.

— О чем ты говоришь? — удивляется Рита и ведет тонким пальчиком по моим губам. Беру ее руку, целую эти белые пальцы с тонкими синими венами.

— Мне было пятнадцать... — начинаю и рассказываю ей все.

То, что сказала тогда мать у могилы отца, как я поверил ей и затаил злобу на Смирнова. То, как почти сварился живьем, не осознавая боли от горячей, почти как кипяток воды. Как потом кричал, когда с меня сдирали повязки, пропитанные вонючей мазью. Как обрастал новой кожей, которая постоянно чесалась и зудела. Как расчесывал себя снова в кровь, не мог терпеть этот зуд по всему телу. Умолчал об одном, признание Агафонова, что он убил отца Риты. Не сейчас, не сегодня признаваться в этом.

— А что потом? — из глаз Риты текут слезы, и я вытираю их подушечкой большого пальца. Потом целую, собирая губами.

Ругаю себя, нашел время рассказывать о своем детстве, ей нельзя волноваться.

— Потом, долгие беседы с психологом, которая убедила меня, что все проходит и это пройдет, — усмехаюсь я, — Только что-то и где-то повернуло не туда и я рос зверенышем, затаившимся, злым на всех. Даже после того, как ушел тогда из вашего дома на следующий день после свадьбы, я упивался своей местью. Шел и говорил сам себе «Свершилось, я отомстил, я молодец!». Тогда еще не знал, что твой отец умер в тот день. Потом, посмеялся, типа «Собаке, собачья смерть». Каким дураком я был!

— А что изменилось? — робко спрашивает Рита, — Когда?

— Когда Дашка рыдала у меня на груди, стало так больно, будто узел внутри, крепко завязанный, лопнул. Я потом несколько дней ходил, дышать не мог свободно. Мне воздуха не хватало. Я еще не понимал, что Дашка, моя дочь, что ты рядом, но уже ломался весь, рассыпался на осколки. Такая ломка была, что метался из крайности в крайность, то хотел тебя вышвырнуть опять из своей жизни, так как ты делала мне больно, то хотел смотреть на тебя часами и не отпускать. Я был, как собака с костью и сам не ел, и других кусал, кто близко подбирался.

— А сейчас? Что происходит с нами сейчас? — спрашивает Рита и я притягиваю ее к себе, оборачивая в одеяло, словно в кокон. И плевать, что моя задница при этом остается голой, на радость любому, кто войдет в палату.

— Было ничего не понятно, — говорю ей честно, — Я в таком раздрае был, что тушите свет, пока сюда не уехали. Но эти полтора месяца наедине с тобой, эта борьба с болезнью, сняли с меня последние капли сумасшествия. Сейчас, я тебя просто люблю. Можешь мне верить или не верить, можешь обозвать меня тварью, подонком, можешь уйти. Заберешь Дашку, отвернешься, я пойму, мне нет прощения, но любить, ты мне не можешь запретить. Только тебе решать, что с нами будет дальше. Начнешь прогонять, я буду уходить и возвращаться. Никогда не просил у тебя прощения, зная, что простить нельзя, но все же скажу: прости, Рита, за все, что сделал. Это был мой сознательный поступок, о котором я не жалел тогда, но жалею сейчас. Я сделаю все возможное, чтобы помочь тебе справиться с болезнью. Больше всего хочу быть хорошим отцом для Даши, и я хочу, чтобы у нас была семья.

Глава 54. Все по-настоящему

Молчание убивает, я знаю это, как никто другой, и я молчу. Вопрос Артема, а точнее его просьба, застает меня врасплох. Я еще не отошла после нашей стремительной близости, такой нежной и в то же время яркой, полной, сытой. То, что он просит простить, невозможно, никак. Смерть моих родителей висит на нем камнем, заставляя меня отталкивать его, ненавидеть и в то же время я без него не могу. Так бывает, говорят «ненавижу, любя» у меня так. Ненавидеть его намного проще, а вот любить тяжело.

И все равно я люблю, всегда любила, всегда хотела только его. Такого язвительного, резкого, порой злобного, да, любила. После нашей свадебной ночи ненавидела всей душой, когда завывала от горя, когда его дочь рожала — ненавидела. И любила также, с той же силой. Не бывает так, не правильно так, однако есть и с этим нужно жить.

— Я не могу ответить тебе сейчас. Слишком много завязано на тебе и твоей помощи. Мне тяжело будет справляться одной с болезнью и дочерью. Я буду все время думать, с кем останется Дашка, если меня не станет. Одно могу сказать, каким-то непостижимым образом ты любишь свою дочь, а вот предашь ли ее, сломаешь, как меня — этого, я надеюсь, никогда не узнаю. Не могу тебя простить, никак. Ты виноват в смерти моих родителей, все случилось только из-за тебя. Но не мне тебя карать или казнить, на это есть Бог и ему решать, как тебя наказать.

— Понимаю, — Артем прижимает меня к себе, поглаживая голую спину под одеялом, а я млею от этой ласки. Мне так хорошо, уютно с ним.

Пусть горечь в нашей близости присутствует и печаль рвет изнутри, но мы оба нуждаемся в этом. Даже я, особенно я, для которой важно почувствовать себя женщиной, желанной, любимой. И пусть я сомневаюсь в его любви,