чтобы внимательней посмотреть на необыкновенную собаку. День был ясный, весенний, время шло к полудню, но вдруг небо заволокло тучами, поднялась буря, черные вороны слетелись на кусты кизила и стали бить эти кусты своими крыльями. Тяжелый мрак опустился на землю. Куда ехать, где дорогу найти? Зорок был всадник, зорок был и его конь, но ничего они не видели во внезапной всеобщей тьме. Тогда-то два ослепительно белых луча рассекли тьму, и Сосруко и Тхожей увидели путь назад, к своему дому. Догадался Сосруко, что Адиюх протянула из окна свои светоносные руки, чтобы ее муж нашел дорогу домой среди нежданно наступившего мрака. Делать нечего, иного пути не видно было, поскакал Сосруко в ту сторону, откуда начинали светиться ослепительно белые лучи.

Так, не доехав до страны чинтов, Сосруко вернулся домой. И как только он вернулся, развеялся мрак, опять стал ясным весенний день, только на лице Сосруко были тревога и смятение. Адиюх, накормив мужа, напоив его брагой, сказала:

— Возлюбленный мой, чем ты огорчен, чем озабочен?

— Если бы ты знала, светлорукая жена моя, сколько странного, непонятного, тревожного встретил я на своем внезапно прервавшемся пути! — ответил Сосруко.

— Что же тебя удивило? Нарты говорят, что самое удивительное на земле — это ты, Сосруко.

Рожденный из камня рассказал светлорукой Адиюх о плодовом дереве, у подножия которого сыромятные чувяки вели борьбу с сафьяновыми.

Выслушав мужа, Адиюх сказала:

— Ты видел два враждебных рода. Чувяки из сыромятной кожи — бедный род, чувяки из сафьяновой кожи — богатый род. Вершина плодового дерева, достичь которого стараются чувяки, — сама Жизнь. Предстоит, значит, война между бедным родом и богатым. Пусть дрожат, пусть страшатся князья чинтской земли: победит бедный род, ибо когда сафьяновые чувяки достигают вершины дерева, плоды гибнут, а когда вершины дерева достигают сыромятные чувяки, деревья расцветают.

— Как ты мудра, любимая жена моя! — воскликнул Сосруко. — Теперь объясни мне другое чудо, не менее удивительное.

И Сосруко рассказал о двух кадках — о пустой и полной. Адиюх объяснила и это чудо:

— Пустая кадка кружится, вертится, а кадка, полная хмельной браги, неподвижна, не хочет к ней наклониться. Это значит: тот, кто живет в богатстве, не понимает бедняка и не хочет ему помочь.

Рожденный из камня восхитился умом своей жены. «Не потому ли руки ее светятся, что ум ее — источник света?» — подумал Сосруко и рассказал жене о веревке. Нашла Адиюх объяснение и этому чуду:

— Ты выехал в путь против желания твоей матери, и Сатаней, охваченная дурным предчувствием, как бы говорит тебе этой веревкой, то растягивающейся, то связывающейся узлом: «Не удаляйся от матери, Сосруко!»

— Я понял, — сказал Сосруко. — Веревка — знак, что я прочно связан с матерью. Теперь объясни мне, что означает старая спящая собака, что означает щенок, лающий в ее утробе?

— Это означает вот что: дети превзойдут своих родителей, потомки будут созревать раньше, чем созревали предки, будут умнее и сильнее предков.

— А что означает кромешная тьма, внезапно наступившая среди ясного весеннего дня, что означают вороны, которые били тяжелыми крыльями по кустам кизила?

Долгим, как жизнь, и печальным, как смерть, взглядом посмотрела Адиюх в глаза возлюбленного мужа и произнесла медленно и тихо горькие слова:

— Вороны — это дурное предзнаменование. Ты цветешь, мой Сосруко, словно куст горного кизила, а кто-то замыслил против тебя зло. Ты погибнешь, возлюбленный мой. Однажды сделал меня вдовой нелюбимый муж, теперь я буду оплакивать вдовьими слезами того, кто открыл мне разум и душу любви. Послушай меня, Сосруко. Я знаю, ты упрям. Раз уже ты решил отправиться в путь, то решения не изменишь. Но прошу тебя, не в чинтскую страну поезжай а к своей матери, к многомудрой Сатаней.

Сосруко сказал:

— Ты ведь знаешь, возлюбленная жена моя, что я не из тех мужей, которым мать говорит: «Не уезжай!», а жена: «Поезжай к матери!» Я повинуюсь только долгу сердца, а долг велит мне ехать в страну чинтов. Пусть лучше я погибну, но не соглашусь хотя бы один день прожить в бессмысленном страхе. Страх превращает живущего в животное, а я хочу до конца дней своих остаться человеком.

Сказав так, Сосруко вышел из дому, вскочил на Тхожея, пустился в путь. Решил он, однако, заехать сперва в дом Алиджа. «Может быть, — думал он, — отправится вместе со мной кто-нибудь из братьев-нартов к чинту-кунаку — вдвоем ехать веселее». Долго ли, коротко ли скакал Сосруко, но вам, кто слушает нашу повесть, и вашим сыновьям и внукам мы желаем всегда скакать с такой же быстротой!

На дороге Сосруко увидел золотой шлем. Так понравился всаднику этот шлем, остро сверкавший, что наклонился он к находке, хотел поднять шлем. Тхожей проржал:

— Разве ты забыл просьбу матери — ничего не подбирать на дороге?

Но Сосруко все же поднял шлем и надел его, а коню ответил так:

— Я не могу оставить его на дороге. Этот шлем кажется мне сделанным из лучей Солнца. Не печалься, конь-побратим, я не боюсь битвы с врагом. Меня закалил Девет, первый нартский кузнец, и тело мое стало булатным. Девет держал меня клещами за бедра, поэтому одни только бедра мои уязвимы. Я могу толкать огромное колесо с острыми выступами, забаву нартов, и рукою, и грудью, и даже лбом, но если мне скажут: «Толкни бедрами», то колесо отрежет мне ноги. Вот где мое слабое место, Тхожей. А где твое слабое место?

Конь проржал с укоризной:

— Не должен ты был, Сосруко, называть громко посреди дороги свое уязвимое место. И меня не заставляй делать это!

— Я давно уже взрослый, — вспылил Сосруко, — а все меня поучают! Чего только не приходится мне выслушивать от моих близких — от матери, от жены и от коня!

— Хорошо, я скажу, — ответил Тхожей, не желая обидеть всадника-побратима. — Мои уязвимые места — мои копыта. Ни одно животное в мире не в силах состязаться со мной в беге, смерть побежит за мной — не догонит, но долго скакать по камням я, рожденный на дне моря, не могу. Копыта мои разобьются, и я из быстрого скакуна превращусь в ползающую тварь.

Как только Тхожей произнес эти слова, золотой шлем слетел с головы Сосруко, слетел и исчез. Тхожей спросил:

— Все еще ли при тебе твоя находка? Все ли еще на твоей голове золотой