Да и плакала мамка ею же, другой воды в ней не было.

– Знал бы ты, Боречка, как я с тобой рассталась, как мне больно было тебя тут бросить.

Сверху, из одного окна в многоквартирном доме, неслась, как лавина, клубная, заводная музычка. Жизнь кипела, коты мяукали, люди смеялись, горели фонари. А говорят, что кладбище – печальное место. Теперь все места печальные.

Так блестела ее кожа в неоновом свете, но от того еще более тусклыми, неживыми казались глаза.

– Ты моя радость, – сказала она.

А ты, думал я, моя печаль, ну чего ж ты так, ну как ты меня оставила?

– Я всегда буду тебя любить, где бы ты ни был, куда бы ни попал.

– Правда?

– Это одна правда во всем мире.

Я улыбнулся, обнял ее сильнее, холодную и родную, увидел, что коты вылезли из большой коробки и смотрят на меня, глазами своими фосфорически блестят. Выставил им, значит, средний палец, сказал:

– На хуй идите. Вам меня не сожрать.

А когда к мамке обернулся, так не было ее уже.

Ну и пошел я дальше со своим мешком, счастливый, успокоенный, до одного из поворотов, за которым подумал: а может, все это блажь, может, это я сам себя баюкаю, сам укачиваю, сам себе колыбельные пою – один.

Пришел я домой (в отсутствие дома, если точнее) часа в три ночи, притащился со своим мешком, всех перебудил и долго-долго мы примеряли шмотки (неплохие, кстати) и притворялись приличными людьми.

– Зацените-зацените, – сказала Марина. – Похожа я на девчонку, которой папа подарит машину?

– Для начала, – сказал Мэрвин, – ты похожа на девчонку, у которой вообще есть папа.

Сам он тоже набрал себе маек со скейтерскими принтами, такой гордый ходил, как если б сам их сшил.

– Ребята, – сказал я, – давайте-ка подумаем про китайских детей, которым еще хуже, чем нам.

– Не скажи, – ответил Андрейка, пытаясь влезть в джинсы, которые явно были рассчитаны на мальчишку помладше. – Им сегодня хотя бы дали плошку риса.

Алесь сидел в углу с отрешенным видом, иногда в него кидали какие-нибудь вещи, но он ничего не мерил.

– Я думаю, – отвечал он, и я смеялся вместе со всеми – у Алеся был забавный вид, но в то же время отрешенный и странный.

Короче, мы веселились как могли, окончательно проснулись и пили теплое вино, забытое на трубе, почти глинтвейн, если так подумать. Марина раскраснелась и вещала:

– Знаете, я, если честно, ненавижу благотворителей. За то, что, в конце концов, они надуются от собственной важности и уйдут, а мы останемся. Так было в детдоме. Я любила молодых девчат, которые приходили, чтобы со мной поиграть, а спонсоры, которых я в глаза не видела, они у меня не вызывали никакой благодарности, отвращение только. Посмотри мне в глаза! Я есть! От меня никак не откупиться!

– А мне, наоборот, хорошо было, – сказал Андрейка. – Не забывают. Ну, ты знаешь, ты как бы воспринимаешь все это как подачки, если так думать, то любая доброта отстой какой-то.

– Я просто говорю, что важнее думать о душе, о том, чтобы быть рядом, чтобы любить нас, потому что этого-то у нас и нет.

– Ну не знаю, Марин, у меня лично кроссовок на лето не было.

Я сказал:

– Не, ну подождите, думать надо о душе, тут я согласен, но как бы на голодный желудок у меня душа за все болит, я любовь на голодный желудок воспринимать не могу.

– Да, – сказал Мэрвин. – Я тоже. Лично я считаю, что, во-первых, надо сделать нас всех богатыми. Все отобрать и поделить. Чтоб, знаете, можно было по рестикам ходить.

Алесь выглянул из своего кутка.

– У тебя-то души вообще нет, ты ж поляк. Вот ты и думаешь только по рестикам шататься.

– Нет, ну слушай, это стереотип.

– Борь, так твое-то мнение какое?

– Установив, что есть два пути, я третий путь пытаюсь найти.

– Цитировать чего-то, ничего не предлагая, – вот его путь.

– Меня ж назвали в честь Ельцина, я ничего дельного не могу предложить, это точно.

Марина засмеялась:

– Ну чего, Боря, устал?

– Ухожу.

– Нет, ну Борь!

– Чего, Мэрвин? Ладно, уговорил, давай богатых на фонарях вздергивать.

– Ну наконец-то. Все, теперь я тебе верю, что ты русский.

– Нет, ну кое-кого я бы вздернул, – сказал Алесь.

– Кого? – спросил Андрейка.

Изначально я с таким удовольствием болтал, а тут вдруг мне стало так тревожно, непонятно. Достал мобильник, взглянул на часы. Батарея почти сдохла, в последний раз я телефон заряжал сутки назад на автовокзале.

Отец должен был давно прийти и проведать меня. Я сказал:

– Пойду покурю.

В запале спора никто и внимания на меня не обратил. Вылез я на свет божий, смотрю, а там Чарли сидит, привалившись к сетчатому забору в дырках.

– Привет, крысеныш!

Он отсалютовал мне пустой бутылкой из-под дешевого винища. Чарли был заросший, весь какой-то больной, отощавший, грязный, но с невероятно живыми глазами, это придавало ему необычайно бодрый для его состояния вид.

– Ой, привет, – сказал я. – Выгнали тебя?

– Немножко.

Он был добрейшей души человек, и его частенько выгоняли другие бомжи. Никому зла в жизни не делал, не умел даже думать об этом, а они его вот так. Он был чувствительный, сентиментальный такой мужик, и про реальность у него было знаний побольше, чем у академиков. Он мне, к примеру, говорил про черную плесень.

От него звериком не пахло и близко, но чуйка была отменная.

Я спустился вниз, взял одну из теплых бутылок вина, едва начатую, отдал Чарли.

– На, погрейся. К себе бы пустили, но места нет. Хотя вообще можно и потесниться. Сейчас что-нибудь придумаем.

Он стал греть синюшные руки с пухлыми ногтями о бутылку и поглядел на звездное небо.

– Мужик тот сегодня не приходил.

– Какой мужик?

– Отец твой. Я его там видел, на другой стороне улицы. Придет, постоит, потом уйдет.

– А с чего взял, что отец?

– Тоже на крысу похож.

Я засмеялся.

– Тощая, больная крыса, это да.

Было мне неспокойно и тоскливо, отошел я в сторону, попинал строительный мусор, залез на цистерну, чтобы обозреть все вокруг, втянул носом воздух и вдруг понял – отца не чувствую. Нет его в городе, он где-то далеко-далеко.

Я сначала чуть не разрыдался, ой какие сопли начались, подумал, вдруг он в Россию умотал, а как же я, что же я буду делать?

Потом пошел договариваться про Чарли