А сколько было трагедий, когда наши девчонки влюблялись в человеческих мужиков, замуж выходили, а ребеночка все равно на стороне приходилось делать. У всех долги, живем как в кредит.

Тут до меня дошло, хлопнул я себя по лбу, значит, да сказал:

– Уолтер!

– А. – Эдит пожала плечами. – Так твой отец тоже на него работает?

– Точняк. Мутный он чувак.

– Нормальный вроде бы. Даже слишком. Хочет хорошего.

– Ой, я из России, я ненавижу людей, которые хотят хорошего, я их всех так отлично знаю, это такие страшные рожи на самом-то деле.

– Я к нему работать не пойду в любом случае. Но папа говорит, что он порядочный, добрый, только очень сдержанный.

– Мой папашка говорил, что он сердобольный мудак и выглядит так, как будто его только что выебали.

– Знаешь, – сказала она, хитро прищурившись. – Думаю, наши родители принадлежат к очень разным социальным стратам, но имеют в виду одно и то же.

Я громко засмеялся, за нас с ней двоих.

Еще долго я лежал у нее на кровати, я так отвык от мягкой подушки, от матраса, от одеяла, от всего такого обычного, на что Эдит даже не обращала внимания. Она меня не гнала, читала какую-то книжку, по-старушечьи вытянув ноги в кресле-качалке, единственном предмете мебели в этой комнате, который имел хоть какую-нибудь историю.

– Оно бабушкино, – объяснила Эдит. – Бабушка меня очень любит, хотя мы и редко общаемся. Она осталась в Вене.

Где-то внизу Одетт играла на приставке, я слышал ее «ура!» и «ужас», и еще много чего, что ее родителям не понравилось бы. Пицца закончилась, мы поглядели кино, лежали рядом, соприкасаясь локтями, но я не ощущал, что лежу с девчонкой, даже что лежу с живым человеком.

Смотрели мы «Семейку Тененбаум» Уэса Андерсона, и мне фильм ужасно понравился, а по Эдит ничего было не понять. Она еще минуту глядела на титры, потом вдруг сказала:

– У меня есть кое-что для тебя и твоих друзей.

Она ушла минут, скажем, на пять, а я смотрел в потолок, физически мне было зашибись, давненько я так не отдыхал. От одного сегодняшнего дня у меня появились силы еще неделю провести на улице. Я думал об этом со злорадством, об отце на самом деле думал.

Эдит вернулась с большим полиэтиленовым мешком.

– Тут одежда для бездомных детей. Мария занимается благотворительностью, покупает кое-что. Я подумала, что ничего такого, если ее заберешь ты, поделишься с друзьями. В конце концов, ты и есть бездомный ребенок.

И она хотела досадить Марии, не без этого.

– Класс, никогда тебе не забуду! Это прям благотворительность! А так бы разворовали?

Эдит посмотрела на меня как-то странно, ну вроде я что-то абсурдное сказал.

– В любом случае, беды не будет.

Она снова села рядом со мной и вдруг попросила:

– Расскажи мне про городских сумасшедших.

И я стал ей рассказывать о бомже, который носит в мешке части сломанных кукол, а потом скрепляет их в уродцев и пытается продавать. О телочке, которая все время плачет и говорит об одном и том же всякому, кто желает слушать, – как она танцевала на выпускном с Элвисом Пресли. О совсем молодой женщине, у которой руки всегда расцарапаны до крови. О мужике со шрамом, бормочущем что-то физкультурное: «раз и два, раз и два», маршевое такое.

– А есть еще бомжара Чарли. Он отдельный, чувствительный такой. Он меня крысенком называет, а моего друга Мэрвина – летучей мышкой, а еще одного друга – птахой. Он ничего не понимает, но чувствует. Что-то у него там в мозгах коротит, как у медиума. Вообще-то добрый мужик, но что-то все время несет про реки, которые превратятся в кровь, и про горькие дожди с неба. Задолбал орать ночами, но по утрам – милее не найдешь вообще.

– А кто-нибудь спит в цистерне?

– Совсем уж циники.

Она не засмеялась, а как ей, должно быть, хотелось.

Напоследок мы послушали Bauhaus, разделив наушники, и в голове у меня всю ночь играла Bela Lugosís dead. Напоследок я сказал Эдит:

– В следующий раз тебе дам послушать «Гражданскую оборону» и «Янку».

– Мрачная русская музыка про гробы и коммунизм?

– Это странно, но ты угадала.

Продуктивно, в общем, мы день провели. Когда я спустился, Одетт валялась на диване, на животе у нее лежал пакетик с чипсами, одной рукой она листала комикс про «Людей Икс», второй старалась его не запачкать.

– До свиданья! – громко сказала она. Мой уход ее явно обрадовал. – И в следующий раз, как придешь сюда, можешь помыться предварительно? Можешь даже у нас дома, только помойся!

Эдит цыкнула на нее, но Одетт только пожала плечами.

Когда я вышел, уже совсем стемнело, звезды были высокие и холодные, само небо как бы отдалилось. Я еле собрал денег на обратную дорогу, а потом еще долго-долго шел по Санта-Монике, и мама следовала за мной, так что ничего страшного не было. Я ей рассказывал, как провел день, а она все:

– Я знаю, я знаю.

– Почему ты такая мне чужая? – спросил вдруг я. – Вот бы тебя живой увидеть, а то ты как вещь, к которой ты же и прикрепилась. Это сложно, но ты меня понимаешь?

– Я как есть, Боречка. Другой у тебя нет.

Ну и правильно, в общем. Носят с собой только мертвецов, живые сами рядом идут. Тут и ответ, он всегда тот же, как с эпитафиями. Ну что ты пытаешься докричаться до мертвого? Ты что ему сказать-то хочешь?

– Мама, а так-то я правильно живу?

Прошел мимо ларька с донер-кебабами, из коробки рядом торчало штук семь кошачьих задниц, выбросили ребяткам, что за день человечкам не продали. Пахло маняще, хоть сам рядом с котами на колени вставай, ройся, ищи себе мясца. Я подумал о мисс Гловер. Скучает она вообще-то?

Я остановился, и мамка тоже, взглянули мы друг на друга. Ничего она не сказала, только пожала слабыми плечиками, поджала синие губы. А когда они были красными, как часто она меня ими целовала, и не упомнить.

– Я хочу, чтобы у тебя был дом. У всякого ребенка должен быть дом.

А я хочу землю целовать, в которой косточки твои остались, вот мой дом. Такая тоска на меня напала, Эдит меня растревожила, и я обнял маму. Лицо ее освещала неоновая вывеска «Донер-кебаб», придавала лихорадочной, температурной красоты ее бледным щекам. Я увидел слезы, крупные, прозрачные, призрачные. Они стекали ей за воротник вместе с водой, срывавшейся с ее волос. Ой,