приходилось видеть когда-нибудь, как скрипачи и альтисты вынимают инструменты из футляров? Как нежно и крепко охватывает кисть руки гриф инструмента? Похожим движением достают из люльки младенца, придерживая голову на слабой шейке.

Описав в воздухе плавную дугу, вытянутой рукой Вера продемонстрировала сильные линии его хрупкого и одновременно мужественного тела.

– Ель! – объявила она, являя нашим взорам верхнюю красноватую, с медовым отливом деку. Мы затрепетали.

Она сделала вращательное движение кистью руки, альт оборотился, показав более светлую, с перламутровыми бороздами света под слоем лака, спину.

– Клён! – провозгласила Вера. Мы пали ниц.

Затем молча и почтительно любовались чёрными колками, отполированными чьими-то пальцами; изящно вытянутыми эфами, аккуратным подбородником; пробовали канифольную шершавость струн…

Тогда я впервые в жизни подумала, что сокрушительный провал в моих отношениях с музыкой, вполне вероятно, был обусловлен неверным выбором инструмента. Может быть, я вообще струнный, а не клавишный человек? И даже не смычково-, а щипково-струнный? Может быть, ухо моё тоскует по долго замирающему звуку тронутой струны, а левое плечо всю жизнь ждало лёгкой тяжести альта или даже тяжёлого изгиба арфы?

В прорези эфы мы углядели внутри хрупкого тела альта наклейку: «Мастер Георгий Шуб. Алма-Ата 1973 г.».

– Да… – сказал мой муж. – Не Генуя. И не Кремона.

– А какая тебе разница? – спросила сестра. – Звук прекрасный.

Она держала альт, как балалайку, и пощипывала струны.

– …а смычок? – спохватилась я.

– Смычок – это отдельное предприятие, – сухо возразила сестра. – Это ещё несколько тыщ. Могу устроить. Хотите?

Она достала свой собственный смычок, провела им по струнам, извлекая один за другим сильные волнующие звуки, обрывки известных скрипичных пьес.

– Какой огромный… – пробормотала я почти благоговейно. – Альт-акселерат…

Было в его теле нечто освобождённое, устремлённое вдаль, я бы даже сказала – улётное. Возможно, из-за отсутствия смычка – ибо любая трость, занесённая над чем бы то ни было, всегда становится палкой надсмотрщика…

* * *

Вскоре моя сестра покинула Советский Союз. Она уезжала в Израиль через Польшу, поездом, захватив с собой только скрипку и небольшой саквояж. Её сын, мой единственный племянник Боря, должен был приехать позже, когда она там «встанет на ноги».

Хотя, на мой взгляд, Боря, даже когда был маленьким, стоял на ногах гораздо уверенней своей мамы. Его всегда отличал вдумчивый и несколько иронический взгляд на окружающих.

Когда он вырос, его замечательно устойчивый характер явил ещё одну привлекательную черту: невозмутимость и доброжелательное приятие всех сумасбродств близких.

Словом, Вера уехала и стала присылать из Израиля восторженные письма. «Какое это счастье, – писала она, – жить в своей стране и чувствовать себя равной со всеми…»

У нас ещё оставалось немного денег – заплатить в ЖЭК за ремонт квартиры, которую мы оставляли государству. Иначе нам не давали справку, заветную индульгенцию, без которой в те годы евреев не отпускали босых по миру.

На вывоз альта – нашей главной надежды и достояния – тоже требовались разные документы; его, как заключённого, щёлкали и в фас и в профиль, к нему прилагалась официальная бумага, мнение компетентной комиссии Министерства культуры. Помнится, в очередях министерства я с трепетом ожидала отказа на вывоз такого высокоценного инструмента. Однако советские чиновники довольно легко и равнодушно выпустили эту птицу на волю…

Моя милосердная память, которая всегда в тяжёлые минуты закрывает мне глаза тёплой ладонью, во время всей таможенной процедуры в Шереметьево приоткрыла щёлку лишь на те несколько минут, когда таможенники в лупу дотошно осматривали альт и фотографии с него. Когда же они приступили к личному досмотру нашего тринадцатилетнего сына и он, беспомощно и испуганно глядя на меня, вдруг поднял вверх худые длинные руки, моя жалостливая память снова плотно закрыла мне глаза обеими ладонями.

Впрочем, это уже другая тема.

…Когда мы приехали в Израиль, выяснилось, что умные и дальновидные евреи понавезли в эту небольшую страну огромное количество самых разнообразных музыкальных инструментов.

Не стану пересказывать на эту тему анекдотов о новых репатриантах, сочинённых местными уроженцами.

Моя неунывающая сестра заявила, что сейчас не время заниматься торговлей, ничего с этим дурацким альтом не случится, если на нём немного поиграет один её знакомый студент, с которым как раз они затеяли играть дуэтом. Потому что инструменты мастерят для того, чтоб на них играли, а не что-нибудь… Глядишь, поиграет-поиграет, да и купит! Против этого аргумента мне нечего было возразить, хотя я сомневалась, что у студента родом из города Чернигова хватит средств приручить нашу гордую птицу.

Так альт впервые покинул наш первый временный дом в этой стране.

Но месяцев через пять я заскучала. А может быть, опять наступило время осенних перелётов. Мы выехали из приличной квартиры в одном из районов Иерусалима и, поддавшись на уговоры друзей, поселились в «караване» – асбестовом вагончике на сваях в маленьком поселении посреди Самарии. Фанерная дверь распахивалась в такой простор холмов и долин, что захватывало дух… Хотелось петь или играть в унисон плакучим ветрам, овевающим наш высокий холм… Или, по крайней мере, видеть перед глазами собственный альт, его певучие благородные очертания.

Я потребовала вернуть мне инструмент.

Его принесли – футляр за это время ещё больше обмахрился и выглядел совсем уже затрапезно. Надо, надо было бы купить футляр попрезентабельней. Но с другой стороны – к чему, когда мы всё равно продаём наш альт? Сам инструмент мне тоже показался несколько поблёкшим, даже припылённым.

– Что он делал с альтом, этот твой студент, – возмущённо спросила я, – сушил на нём носки?

Вера внимательно оглядела инструмент.

– Да, надо бы почистить его прокопчённую тушку, – пробормотала она.

– Чем? – заволновалась я.

– А вот чем, – сказала она и плюнула на верхнюю деку! Потом достала носовой платок и принялась тщательно полировать им поверхность.

В этот период моя сестра время от времени не то чтобы вспоминала свои пророчества о моём грядущем богатстве, но её деятельная натура рвалась на коммерческий простор.

Тогда она звонила и требовала явки с альтом к знаменитой арке «Тали такуми» на улице Короля Георга. Почему-то всем потенциальным покупателям она назначала встречу именно в этом месте, именно под этой многозначительно библейской надписью: «Встань и иди». Я вставала, брала старый коричневый футляр с двумя поломанными и одной целой застёжками, в два ряда обвязывала его – чтоб не развалился по пути – резинкой от старых трусов моего мужа и послушно шла на встречу.

Вскоре я могла без запинки предсказать ритуал очередного сватовства и даже с высокой степенью точности передать диалоги.

– Это альт? – подозрительно вглядываясь в инструмент, спрашивала очередная мамаша-бабушка ученика, которому