– В остальном всё в порядке, – ответила провидица.

Этот эпизод долго пересказывался у нас в семье как анекдот. Но это, ей-богу же, грустный анекдот. Ведь было же это, было: дорога на дальний пляж, ослепительный полдень и босая девочка, вытягивающая взглядом ржавые пятаки из раскалённого песка… Чья же злая завистливая воля притупила мой зоркий глаз, затоптала сверкающий азарт охоты?

– …В песок! – с горечью повторяет мама. – У моих дочерей все деньги уходят в песок.

* * *

Стоит ли говорить, что настал день, когда наш альт совершил очередной беспримерный перелёт к берегам, уже открытым Колумбом, тоже – птицей безумного полёта. К тому времени мы совершенно уже не верили в покупательную способность американской публики. Хотя робкая надежда, что в стране небоскрёбов может объявиться юноша-альтист гигантского роста, сыграла роль в этом отчаянном решении.

К тому времени моя сестра уже преподавала в университете, давая ученикам немного поиграть на альте, присмотреться, может быть, приноровиться как-то к его великолепному размеру…

Нет, никому не пришёлся он впору – видать, был навеки заговорён тем последним заворожённым полётом своего единственного хозяина, гиганта-альтиста, под чей рост был сделан когда-то мастером Шубом.

Однако мы не унываем. Снова наступает осень, время перелётных стай…

Я стою в зале ожидания нашего небольшого, самого уютного воздушного порта из всех знакомых мне портов. О прибытии рейса «Бостон – Тель-Авив» уже объявили, значит, скоро должен выйти с толпой пассажиров мой племянник Боря.

Я высматриваю его крепкую приземистую фигуру. Наконец он появляется. За его плечом – футляр с альтом. И я вздыхаю с облегчением.

Я судорожно плещу в воздухе обеими ладонями, высоко поднятыми над головой – дирижирую его прибытием. Боря видит меня, улыбается, направляется ко мне сквозь толпу…

Птица за его плечом замедляет полёт и медленно складывает крылья.

Наш альт перелётный вернулся в родное гнездо.

Навсегда?

Или только перезимовать в тёплых краях?

Сентябрь 2002

Я и ты под персиковыми облаками

Рассказ

Это история одной любви, бесконечной любви, не требующей доказательств. И главное, любви неослабной, не тяготящейся однообразием дней, наоборот, стремящейся к тому, чтобы однообразие это длилось вечно.

Он прототип одного из героев моего романа.

Собственно, он и есть герой моего романа, пожалуй единственный, кому незачем было менять имя, характер и общественный статус, кого я перенесла из жизни целиком на страницы, не смущаясь и не извиняясь за свою авторскую бесцеремонность. В этом нет ни капли пренебрежения, я вообще очень серьёзно к нему отношусь. Более серьёзно, чем ко многим людям. Потому что он – личность, как принято говорить в таких случаях.

Да, он – собака. Небольшой мохнатый пёсик породы «тибетский терьер», как уверяет наш ветеринар Эдик.

Почему-то я всегда с гордостью подчёркиваю его породу, о которой, в сущности, ничего не знаю, да и знать не желаю: наш семейный демократизм равно широко простирается по всем направлениям. На нацию нам плевать, были бы душевные качества подходящие.

Попал он к нам случайно, по недоразумению, как это всегда бывает в случаях особо судьбоносных.

В то время мы жили в небольшом посёлке в окрестностях Иерусалима, в центре арабского города Рамалла, в асбестовом вагоне на сваях, посреди Самарии. Весна в том году после необычно снежной зимы никак не могла набрать силу, дули змеиные ветры, особенно ледяные над нашей голой горой.

Щенка притащила соседская девочка, привезла из Иерусалима за пазухой. В семье её учительницы ощенилась сука, и моя шестилетняя дочь заочно, не спрашивая у взрослых разрешения, выклянчила «такусенького щеночка». В автобусе он скулил, дрожал от страха, не зная, что едет прямёхонько в родную семью. Родная семья поначалу тоже не пришла в восторг от пополнения.

Мы втроём стояли у нашего вагончика на жалящем ветру, дочь-самовольница хныкала, и в тон ей из-за отворотов куртки соседской девочки поскуливало что-то копошащееся – непрошеный и ненужный подарок.

Я велела дочери проваливать вместе со своим незаконным приобретением и пристраивать его куда хочет и сможет.

Тогда соседка вытащила наконец этого типа из-за пазухи.

И я пропала.

Щенок смотрел на меня из-под чёрного лохматого уха бешеным глазом казачьего есаула. Я вдруг ощутила хрупкую, но отчаянную власть над собой этого дрожащего на ветру одинокого существа. Взяла его на ладонь, он куснул меня за палец, отстаивая независимость позиции, придержал ухваченное в зубах, как бы раздумывая – что делать с этим добром, к чему приспособить… и сразу же принялся деятельно зализывать: «да, я строг, как видишь, но сердцем мягок»…

– Его назвали Конрад… – пояснила девочка.

– Ну, мы по-ихнему не приучены, – сказала я. – Мы по-простому: Кондрат. Кондрашка.

Недели через две, когда все мы уже успели вусмерть в него влюбиться, он тяжело заболел. Лежал, маленький и горячий, уронив голову на лапы, исхудал, совсем сошёл на нет, остались только хвост и лохматая башка.

Ева плакала… Да и мы, были минуты, совсем теряли надежду. Завернув в одеяло, мы возили его на автобусе в Иерусалим, к ветеринару. Тот ставил ему капельницу, и, покорно лёжа на боку, щенок смотрел мимо меня сухим взглядом, каким смотрят вдаль в степи или в пустыне.

Но судьба есть судьба: он выздоровел. Принялся жрать всё подряд с чудовищным аппетитом и месяца за два превратился в небольшую мохнатую свинью, дерущуюся со всеми домашними.

Стоял жаркий май, днём палило солнце, к вечеру трава вокруг закипала невидимой хоральной жизнью – что-то тренькало, звенело, шипело, жужжало, зудело, и всё это страшно интриговало Кондрата.

Под сваями соседнего «каравана» жил какой-то полевой зверёк невыясненного вида (у нас он назывался Суслик, и не исключено, что таковым и являлся). Это было хладнокровное и мудрое существо, которое каким-то образом сумело наладить с взбалмошным щенком приличные, хотя и не тёплые отношения. Во всяком случае, Кондрат не стремился загрызть своего подсвайного соседа. Однако постоянно пытался «повысить профиль» и поднять свой статус. Для этой цели время от времени он притаскивал к норе пожилого и сдержанного Суслика что-нибудь из домашнего обихода: старую Димкину майку, или мочалку, завалившуюся за шкафчик и добытую им с поистине человеческим тщанием; выкладывал на землю и вызывающе лаял: «А ну, выдь, жидовская морда, глянь, ты эдакое видывал?!» Вообще с детства обнаружил уникальную, поистине мушкетёрскую хвастливость.

Когда, украдкой сцапав упавшую на пол тряпочку для мытья посуды, Кондрат мчался под сваи соседнего «каравана», Димка говорил: «Опять хлестаться перед Сусликом пошёл».

Целыми днями он гонял кругами вокруг нашего асбестового