Шрифт:
Закладка:
Мммм… маловато для новеллы, подумала я. Маловато для воспоминаний о деде, которого я не знала. От него осталась крошечная черно-белая паспортная фотография. Без скрипки, без часовых инструментов, без шахматной доски… Довольно замкнутое лицо, усы щёточкой. Просто пожилой человек, похожий сразу на каждого из троих своих сыновей, хотя все трое были на удивление непохожими один на другого людьми… Словом, с дедом меня не связывает ничегошеньки, кроме совершенно эфемерных соображений моего писательского сознания.
Почему же каждый раз, как слышу игру на скрипке моей сестры Веры, я думаю о деде Давиде? Неужели скрипичные струны – нечто более крепкое, чем жизнь, чем память; неужели наши гены переплетаются в нас сквозь поколения с такой жилистой силой, что продолжают звучать даже тогда, когда мы покидаем эту землю?
Альт перелётный
Сестре Вере
…Однажды мы разбогатели по-настоящему.
Когда я говорю «по-настоящему», надо учитывать, что имеется в виду.
С деньгами у меня отношения изумлённо-романтические. Любой их приток я ощущаю океанским приливом. Их неожиданное возникновение для меня – всегда незаслуженное чудо, даже если это небольшой гонорар за большую, сколоченную месяцами изнурительного труда книгу.
Как-то, начитавшись Фрейда с Юнгом, одинаково мне чуждых, я пыталась откопать в своей биографии истоки столь инфантильного моего отношения к столь серьёзному предмету. Ибо отток денег из моих карманов происходит с неумолимой скоростью океанского же отлива.
Боюсь, к щедрости это не имеет никакого отношения. Скорее это идиотизм.
Ну и, конечно, элементарное неумение считать.
Короче, порывшись в детских воспоминаниях, я откопала ежегодные поездки нашего семейства к Иссык-Кулю, горному озеру в горах Тянь-Шаня – ныне для меня почти мифическому, – когда, шествуя на пляж с большим художническим зонтом на плече (папин зонт для этюдов, под которым прошло всё моё детство! эта деталь ещё раскроется в моих рассказах), я каждое утро находила в шёлковом белом песке, среди плоских, давно погасших окурков и грифелёчков древесного угля, бурые медяки: алтыны, пятаки, копеечки…
О жар песка, калёный обжиг пяток, проникающий до желудка!
Глазастый следопыт, я каждый день обязана была подтверждать репутацию счастливчика, баловня Фортуны, пусть приятельски-мелочной, но всё же Фортуны. В дальнейшем, в жизни, когда надо было утомительно подтверждать репутацию баловня Фортуны, перед моими глазами возникала та ежеутренняя дорога на пляж, особая прозрачность воздуха, чёткие горы со снежными пиками вдали и напряжение зоркости в попытке взглядом выудить из песка ребристую полоску меди…
* * *
Но однажды мы таки разбогатели по-настоящему.
Это произошло вдруг, мгновенно и, если можно так выразиться, неощутимо. Так во сне вы открываете дверь своей московской кухни и оказываетесь на набережной Сены. Безболезненное – в смысле потрясения – перемещение в статусе.
Началось всё с утреннего звонка нашего приятеля-искусствоведа, с его предложения показать картины Бориса очередному заезжему ловцу дешёвой поживы. В те годы, на изломе советской эпохи, многие владельцы западных галерей составили себе состояние на перепродаже картин русских художников.
– Ну что? – спросила я, когда муж положил трубку.
– Пустое, – сказал он. – Собирают нескольких художников, снимают картины на видео в бывшей церкви на Ордынке, будут возить по западным галереям… Искать сейчас машину, платить кучу денег за очередную синюю птицу…
Но всё-таки повёз.
Оказалось – действительно пустое… Ну сняли, ну взяли «портфолио». Живём дальше.
Однако месяца через три наш приятель позвонил опять, и как бы между прочим, среди трёпа: а помнишь ту церковку на Ордынке? Так вот, приметили нескольких художников, сейчас ездим, отбираем работы. Как у тебя завтра утром – ничего, если мы заскочим?
– Заскакивайте, – сказал Борис.
Утром приехали – наш приятель, ещё один деятель, вообще-то театральный, но в последнее время нырнувший в бизнес и неожиданно поплывший в нём сильным уверенным брасом. С ними известный график-оформитель Жора Немкис, вечно снулый, с низким давлением.
Все они уселись на диван, Борис стал выносить одну за другой картины из мастерской и выставлять вдоль стеночки, а я ушла на кухню – жарить гренки. В те скудные времена это было экономно и выгодно, главное – иметь в доме четыре яйца и буханку хлеба. Дарю рецепт: взбить яйца до консистенции пуха, пропитать ломоть хлеба, посолить и жарить на сковороде до румянца.
Словом, я со всей силы взбивала на кухне яйца, когда же минут через тридцать явилась звать к столу гостей, первым делом увидела лицо своего мужа. Он смотрел на меня с вымученной улыбкой небожителя Эль Греко.
– Они купили все картины, – сказал он, глядя на меня поверх сидящих гостей.
На диване лежал открытый кейс, весь заполненный аккуратными толстенькими пачками денег. Одни пачки лежали вдоль, другие поперёк. Такой симпатичный, хотя и несколько однообразный пазл. Никогда в жизни я не видела столько денег сразу…
Белый шёлковый песок заструился перед моим – как пишут в подобных случаях – мысленным взором. Там и сям среди сплющенных окурков в нём темнели кружочки бурых медяков.
Я перевела взгляд в окно. Интересно, подумала я, это всегда происходит так буднично? А где же счастье? Где бурное ликование? Где моё детское торжество баловня Фортуны?
Освобождённо вздохнув, словно с облегчением избавившись от груза, гости двинулись на кухню.
Сели, выпили, накалывали на вилки пушистые гренки. Маловато оказалось яиц. Ничего, – помнится, мелькнуло тогда в моей инфантильной голове вечного подростка, – теперь мы купим до хрена этих чёртовых яиц!
Жора Немкис – у него всегда из-за низкого давления был оглушённый вид – учил Бориса жизни.
– Стари-ик, – говорил он, медленно, как во сне, прожёвывая кусок, сладостно закрывая глаза, – купите машину, дачу… Станете людьми. Появятся человеческие интересы. Вот я: каждый вечер – на каток… Надеваю коньки, ступаю на лёд и качу себе, качу… Ветер в ушах, музыка из динамика… Давление поднимается, я скольжу, старик, как птица. Это – плюс…
Мы долго сидели, тем более что на радостях я открыла золотой запас: две банки шпрот из писательского пайка, которые берегла на Новый год. Но теперь, когда мы стали так богаты, гори они огнём – жалкие шпроты из жалкого писательского пайка!
Поздно вечером гости уходили.
– Стари-ик, – засыпая, истомно привалившись к грязным обоям в нашем коридоре, тянул Жора Немкис, – станешь человеком, прибарахлишься… Костюма нет – это минус. Такая жена – это плюс…
* * *
Когда появились деньги, воздух
