Шрифт:
Закладка:
Уловив истеричные нотки в её голосе, Сашка понял, что сегодня как раз и первое, и второе, но решил всё же уточнить.
— А Антон Сергеевич…
— Нет Антона Сергеевича. С утра наверху. Ты вчера отчёты проверил?
Сашка кивнул.
— Тогда прямо сейчас быстро на двести третий, к Самохину.
Стоявшая за спиной Елены Николаевны Вера Ледовская насмешливо фыркнула.
К Самохину в полиграфический цех ходить не любили, но раз в неделю всё равно приходилось, в основном за пластмассовыми листами для принтеров. По мнению Сашки, да и не только его, бегать на поклон к Самохину, было работой для мальчика на побегушках, а уж никак не для административного управления — Самохин и сам вполне бы мог выделить кого-то из своей полиграфии для этого дела. Но Самохин был груб и упрям, и даже Кравцу было не под силу с ним сладить.
— Кому бумага нужна, а? — орал Самохин в трубку (он упорно именовал свой вонючий пластик бумагой). — Мне надо? Мне не надо. А кому надо, тот пусть и идёт. А у меня нет свободных людей, чтоб от дела отрывать!
Самохин был хам и хам первостатейный, но то ли ему всё прощали за профессионализм, то ли за ним кто-то стоял, настолько влиятельный, что он мог позволить себе орать даже на Кравца, но с Самохиным не связывались, и раз в неделю кто-нибудь из стажёров бегал на двести третий за «бумагой».
Сегодня эта «почетная обязанность» выпала Сашке.
На двести третьем он проторчал почти до обеда, потому что сначала не было человека, который выдавал эту чёртову бумагу, потом человек пришёл, но не сошлись цифры в накладной, Сашка звонил Елене Николаевне, та долго ругалась, тоже кому-то звонила, ругала Самохина, ругала Сашку за то, что он не проверил, как следует (а когда ему было проверять?), и в итоге, когда Сашка отчалил наконец-таки на лифте с несколькими упаковками бумаги, уже прозвучал гудок на обед.
Наскоро перекусив в столовке, Сашка чуть ли не бегом вернулся к себе в офис, где его снова ждала раздражённая Елена Николаевна. Он сначала подумал, что опять что-то не так с Самохинской бумагой, но дело оказалось во вчерашних отчётах, где он что-то недопроверил. Это было маловероятно, уж в чём-чём, а в этом Сашка был абсолютно уверен, но с начальством не спорят, и он послушно сел к компьютеру. Строчки прыгали, цифры расплывались, Сашка злился, и эта злость мешала сосредоточиться.
Но если б Сашка знал, что будет потом, он бы предпочёл ещё сто раз сбегать к Самохину и сто раз перепроверить отчёты. Потому что ближе к концу рабочего дня у них в офисе появился Савельев.
Уже увидев на пороге высокую плечистую фигуру Павла Григорьевича, Сашка понял, зачем он здесь. Сердце его ухнуло, и под ложечкой неприятно засвербело.
— Саша, пойдём-ка выйдем на пару минут, — негромкий голос Савельева не предвещал ничего хорошего.
Сашка засуетился, подскочил на месте, и Павел Григорьевич, видя это, едва заметно усмехнулся одними уголками губ своего жёсткого рта, и сказал:
— Не бойся, надолго тебя от работы не оторву.
Он кивнул Вере, бросил короткое «здравствуйте» Елене Николаевне, выглянувшей из кабинета Кравца, и, не глядя на Сашку, зашагал широкими шагами к двери. Сашка послушно засеменил следом.
Павел Григорьевич не стал разговаривать с ним прямо у дверей их офиса, прошёл чуть вглубь коридора, до зоны отдыха, которая в этот час ещё была пуста, и наконец повернулся к Сашке. Окинул его тяжёлым взглядом. Сашка внутренне съёжился, вспомнил утренний разговор с Никой, её быструю и невнятную просьбу и похолодел. Он уже понимал, о чём его спросит Павел Григорьевич, но что ему ответить — не знал. Одновременно сознание обожгла мысль, что он забыл написать ежедневный отчёт для Кравца и забыл именно тогда, когда ему было что сказать, что-то, уже выходящее за рамки обыденной жизни семьи Савельевых, что могло быть значимым и, возможно, даже ценным. Конечно, Антон Сергеевич с утра отсутствовал, но если б Сашка отправил ему отчёт с пометкой «важно», то наверняка тот нашёл бы время и ознакомиться с отчётом (Кравец обладал просто уникальным даром везде и всюду успевать), и выдать соответствующие указания. Но Сашка всё прошляпил — из-за чёртова Самохина, из-за работы, из-за дерготни нервной Елены Николаевны — и теперь он стоял перед Савельевым и не знал, совершенно не знал, как ему надо поступить. Он не думал о просьбе Ники. Всё, что случилось утром — и её робкий любящий взгляд, и быстрый неловкий поцелуй, и тонкие пальчики на его плечах — всё это выскользнуло из памяти, улетучилось, как что-то совершенно незначимое и несущественное, и единственное, что занимало его сейчас, это то, что сказать её отцу. Вернее, как правильно сказать.
Сашка не был бесчувственным негодяем или подлецом, во всяком случае, если бы кто-то так сказал про него, он бы принялся с негодованием это отрицать. Он испытывал нежные чувства к Нике и был даже уверен, что любит её, и уверенность эта была совершенно искренней, как, собственно, и сами чувства, но при этом тот правильный ответ, который он должен был сейчас дать Савельеву, и который должен был удовлетворить Кравца и того другого или тех других, стоявших тенью за Кравцом, вовсе не зависел от этих чувств, не зависел от просьбы Ники, не зависел от того, что произошло между ними вчера.
— Ника у тебя? — сухо спросил Павел Григорьевич и, перехватив Сашкин тревожный взгляд (а Сашка знал, что Савельев прекрасно видит, понимает и его волнение, и его страх — не может не видеть и не понимать), добавил. — С Верой я разговаривал в обед. Она сказала, что Ника к ней не приходила. Значит, она у тебя.
И неожиданно это твёрдое убеждение, прозвучавшее в голосе Павла Григорьевича, всё решило.
— Да, у меня.
«Если он сейчас скажет — отведи меня к ней, или я пойду к ней, я скажу ему про эту Анну», — подумал Сашка, но Павел Григорьевич ничего такого не сказал. Он только ещё раз внимательно посмотрел на Сашку и произнёс:
— Хорошо.
Сашка поёжился. То, как прозвучало это короткое «хорошо», хорошим вовсе не было.
— Хорошо, — ещё раз повторил Савельев. — Пусть так. Мне, конечно, всё это совершенно не нравится, тем более что вам обоим всего по семнадцать лет, но я надеюсь, ты отдаёшь себе отчёт, что делаешь.
Он смерил Сашку взглядом, и Сашка,
