Она убрала бутылку в карман халата, быстро вышла из палаты, дошла до ближайшего туалета и там, казалось, целую вечность она мыла и мыла, бесконечно споласкивала эту чертову бутылку, плакала и не понимала, что плачет…

Она до самой смерти будет помнить крик Лизы. Пронзительный, звериный, полный боли и отчаяния, разрезавший плотный и вязкий воздух больницы. Она ждала этого крика, ждала под дверями Лизиной палаты, но, когда этот крик прозвучал, всё равно оказалась к нему не готова. Вздрогнула, словно её ударили под дых, резко, больно, разом выбив из лёгких весь воздух.

Лизины слёзы, её слезы, беготня медицинского персонала, уговоры отдать мёртвого ребёнка, плач, переходящий в долгий, надрывный стон, крики — всё смешалось в абсурдный ком.

Словно из небытия появился Пашка. Бледный, как смерть, страшный (уже потом Анне сказали, что кто-то из медсестёр ему позвонил). Он тоже что-то говорил, даже не говорил — кричал. Но Анна ничего не слышала, как будто кто-то отключил звук. Она смотрела на перекошенное от боли Пашкино лицо. Видела, как шевелятся его губы. Как Лиза сидит на полу палаты, растрёпанная, полубезумная, прижимая к себе мёртвого ребёнка. Анна даже видела саму себя, как если бы она смотрела со стороны. Вот она подходит к Лизе, садится перед ней на корточки. Начинает говорить. Она говорит и говорит, и Лиза, вдруг обмякнув и разжав руки, молча, сама отдает ей мёртвое тело сына.

И с этого момента звук снова включился, погрузив Анну в какофонию, состоящую из слов, рыданий, криков.

Она помнила, как сунула тело малыша остолбеневшему Пашке в руки.

— Иди! — и видя, что он не слышит, не понимает её, прикрикнула зло и нетерпеливо. — Иди, я кому сказала!

И, уже не глядя на Пашку, медсёстрам:

— Успокоительное, живо! Вкалывайте успокоительное!

* * *

Пашку она нашла в морге. Нет, не в морге — морг находился на одном из подземных уровней Башни — она нашла Пашку в той комнате, которую они именовали моргом. Сюда обычно привозили тела, чтобы потом на лифте отправить вниз. Лифт работал только раз в день, рано утром.

Пашка обернулся на звук её шагов.

— Аня…

Его голос звучал растерянно.

— Лизе вкололи успокоительное. Она сейчас спит.

Он молча кивнул. Отвернулся, устремил взгляд на тело ребёнка, лежавшее на столе. Анна отметила, что тело не упаковано в мешок, как обычно. Наверно, Пашка запретил это делать. А может санитары и сами не решились. То ли перед лицом отцовского горя, то ли из страха от того, кто перед ними.

— Ань, наверно, хорошо, что он сам… ну…

— Сам что? — Анна встала рядом с Павлом. — Сам умер, да?

По телу разлилась смертельная усталость. Руки тряслись, и она, как не пыталась, не могла унять эту предательскую дрожь. Она ненавидела себя отчаянно, сильно. Анна сжала свои дрожащие руки в кулаки. Сжала больно, с каким-то удовлетворением почувствовав, как ногти впиваются в кожу.

— Сам умер, да, — Павел судорожно сглотнул.

Она медленно повернулась к нему и физически ощутила, как волна холодной ненависти, отхлынув от неё, окатывает Павла с головы до ног. Его потерянный, жалкий вид, сгорбленная фигура, даже то, что он упорно отказывался называть сына по имени, обходясь безликим «он», словно, такая безликость могла как-то сгладить, нивелировать чудовищность и безысходность момента, всё это заставило Анну задрожать от бессильной и тихой ярости.

— А с чего, Паша, ты взял, что Ванечка умер сам?

— Что?

— Сам он умирал бы ещё несколько дней. Умирал, захлёбываясь мокротой и слизью, которыми были забиты его лёгкие. Умирал, крича от боли… — Анна чувствовала, как ей самой не хватает дыхания.

— Он… он так мучался? — Пашкин вопрос прозвучал тихо, и Анна больше каким-то внутренним инстинктивным чутьём поняла его, чем услышала.

— Мучался? Да мы, Паша, сейчас в Башне все мучаемся. И исключительно благодаря тебе, благодетелю нашему. У меня вон Руденко несколько суток воем воет. Держит на руках приговорённого ребёнка и воет. Ты слышал когда-нибудь, как воет женщина? Не слышал? Так сходи, послушай! А муж Руденко мне весь телефон оборвал, и по-моему, самое цензурное, как он меня назвал, это убийца. Ха-ха-ха, — Анна захохотала, но тут же резко оборвала свой смех. — Впрочем, нет. Муж Руденко мне больше не звонит. Электрошокер или дубинка, как ты считаешь, Паша, чем его усмирили, электрошокером или дубинкой?

Павел молчал.

— А, может, Паша, ты считаешь, что лучше было бы, чтобы твой сын всё-таки дотянул. Хрипя, изгибаясь от боли и задыхаясь, но всё же дотянул до того момента, когда в палату вошли бы специально обученные люди? Да? К ничего не знающей об этом Лизе, и на её глазах…

— Ты не сказала Лизе, что закон уже принят? — перебил её Павел.

— А ты сказал? Сам-то ей сказал? — Анна почти выкрикнула эти слова в лицо Павла.

Она сейчас только заметила, что у него мокрое лицо. Он плакал? «Ну и пусть, и пусть», — с каким-то злым удовлетворением подумала она. И чуть успокоившись, неожиданно ровным голосом произнесла:

— Он умер не сам. Я… я ему помогла. И мне всё равно, что ты думаешь, и как ты теперь поступишь. Мне всё равно, слышишь? И я это сделала не для тебя. А для Лизы.

И она резко развернулась и вышла, оставив Павла одного.

* * *

— А что, закон уже приняли?

Лиза сидела перед Анной, неестественно прямая, судорожно вцепившись руками в края стула. Рыжие волосы, тусклые, свалявшиеся, заплетены в растрёпанную косу. Больничный халатик, бесстыдно короткий, открывающий худые ноги, острые коленки. Анна не могла отвести глаз от этих острых детских коленок.

— Лиза, зачем ты встала? Кто тебе позволил? Ты ещё слишком слаба, чтобы вставать. Давай-ка, пойдём, я отведу тебя в палату.

Анна подошла, взяла сестру за руку. Та дёрнулась, посмотрела на Анну мутным полубезумным взглядом.

Лиза так и не оправилась после смерти сына. Большей частью она лежала в кровати, отвернув лицо к стене и молчала. К ней приходила Анна, приходил Павел. Иногда они сталкивались друг с другом в палате Лизы, и, не сговариваясь, делали вид, что ничего не случилось. Пашка сам кормил Лизу, с ложечки, как маленького ребёнка. Переодевал, водил в душ, туалет. Лиза не упрямилась, но делала всё механически, словно робот. И молчала. Она теперь всё время молчала. Вплоть до сегодняшнего момента.

И вот теперь она сидела на стуле у Анны в кабинете, и заданный ею вопрос отчего-то беспокоил Анну сильнее, чем всё остальное. Анна должна была