земли песок вышел, в землю и уйдет. Стоит ли из него поделье ладить, зеркала лить, посуду лепить? В стекле том сила чужая сидит.

— Мне с того что? — посмеялся Горий, руку на плечо Сумароку положил. — Не ядовито питье в том стекле, не гнилостно брашно. Тварь утрупишь — почет тебе.

Сумарок плечом дернул, скинул руку.

Молвил сердито:

— Дщерь ваша разумница, зря к ней не склоняетесь...

Горий не смутился, только брови инеистые поднял.

— Путаешься ты, чаруша. Нету у меня дочери, да и жены я себе не брал. Ну так что? Сладили?

— Пожалуй, что возьмусь. Только наперед слово дайте: коли и мне тварь не по силам окажется, отступитесь, не станете больше никого посылать.

Горий засмеялся хрипато.

— Смотрю, себе на уме ты, чаруша. Что же, пусть так. Слово мое: коли ты не справишься, брошу затею.

На том руки и пожали.

***

— Ольна! — выкрикнул Сумарок в ночь теплую, дышащую, большеглазую. — Ольна!

Обернулся — стояла девица рядышком, очи долу.

— Зачем же ты неправду мне сказала? Зачем воду мутила?

Вздохнула на то девушка, опять начала ленту перебирать в волосах.

— Верные твои слова, чаруша, виновата я перед тобой. Сперва думала прибрать, как остальных. Горий, зверь хитрый, сам в капкан не сунется, чужими руками жар загребает. А ты другой оказался. К моему роду-племени ближе, чем к человекову, к скоту хлебному, к паксам...

Резануло словцо по живому. Кнут раз его вскользь проговорил, когда на людей осерчал. Паксы, сказал, как сплюнул. Задело это Сумарока, поругались тогда крепко едва ли не впервые...

— Кто же ты, Ольна-девушка?

Вместо ответа Ольна положила легкие руки на плечи Сумароку, потянулась, коснулась губами губ.

— А я, чаруша, к Зыбке кувадкой приставлена, — прошептала на ухо. — Нас, таких, много, сметы нет. Целый хоровод, и у каждого — свои лялечки...

И расступился песок под ногами, ухнул Сумарок, будто с обрыва шагнул.

***

Смотри. Смотри.

По векам точно лепестком провели — прохладным, от росы влажным.

Сумарок вскинулся.

Был он ровно в какой горнице не горнице, пещере не пещере...На полу сидел, гладком да сером, а вокруг — столбов стеклянных понаставлено. В столбах тех вода зеленая да лазоревая, а в воде той, в тенетах...

Сумарок поднялся торопливо, выдохнул-вздохнул.

— Таковы мои деточки, таковы мои лялечки, — Ольна подступила со спины, по волосам провела. — А я им колыбельные пою, я им пробудиться не даю. От людей берегу, а людей — от них стерегу.

— Так вот каковы те змеи, что свет солнечный пьют, день коротят?

— Больше неоткуда силу брать, Сумарок. А без силушки огневой исчахнут, сгибнут мои деточки. Не по сердцу мне Змиев день, а и поделать ничего против не могу...

Сумарок двинулся вдоль столбов. Коснулся стекла ладонью — тускло, неверно загорелись пластинки браслета.

Вода же в том столбе будто взволновалась.

Сумарок отступил, руку отнял.

— Что это? Кто это?...

Ольна промолчала, смотрела внимательно. Лицо ее, бледное, точно новина, в отсветах чужих огней вовсе неживым сделалось, кукольным.

— Скажи, Ольна, тебя я вижу, потому что чаруша?

— Не только поэтому, — вздохнула Ольна, словно решилась. — Только не мне тебе о том говорить. Не неволь меня, не мучай, не спрашивай про то...

Сумарок еще осмотрелся. Чудно ему было.

— Что же содеется, коли стронет Горий зыбун, коли встревожит твоих деточек?

Ольна глаза прикрыла, головой покачала.

— Худое грянет. Большая зима.

Большая зима, повторил себе Сумарок. В голове загудело. Закачался пол, ровно плот с девушками-невестами, ровно лодка с рыбаками...

Качался пол. Швырнуло на стену, ободрало плечо.

Кричали люди, а он одно знал — падают, падают, они падают...

Все. На этот раз точно — все.

Мелькали огни-всполохи, выла сирена, твердил ровный голос одно и то же, одно и то же, а он одно знал — вперед, вперед, подняться, налево, подняться, направо...

Не тянула к себе земля более, сломалось притяжение искусственное.

Все бежали к спасательным капсулам, а он — в другую сторону. Ровно противоположную.

Полыхнуло, осыпалось фонтаном искр, запахло едко, горелой проводкой, закапал пластик...

Опять его бросило, провезло кувырком по стене, и — едва успел, нырнул, словно в поруб — шлюзы за спиной схлопнулись, как капканные челюсти.

Следующее содрогание швырнуло его вперед, почти размазало о панель ручного управления. Бровь лопнула, лицо залило.

Автоматика вышла из строя. Они падали, падали...

Горели.

Сколько он успеет сбросить? Ручное отсаживание даже не рассматривали всерьез, каждая капсула весила под тонну.

Но если не попытается, если не сделает — они просто сгорят все. Годы, десятилетия, потраченные на разработку и выращивание; проект, переданный ему предшественниками...

Оператор он или нет?

Панель откликнулась касаниям пальцев; механика работала.