— Не гневайся, дева. Не тать я, не вор ночной, в хоромину не подламываюсь.

— Вот уж верно, не видывала я, чтобы воры такие ловкие на мечах были. Чего забыл здесь, перехожий?

Шпыня же иное занимало: куда чаруша железо спрятал? Вот только было, и ровно в воду кануло…

Задумался так-то, а Милий, высвободившись, из утишка выступил, промеж спорщиков встал.

— На меня бранись, Цара. По моему зову явился.

***

— Щени вы молочные, несмышленыши! — выговаривала Цара. — Где это видано, чаруш да волхуш кликать? Или вы из лугара темного? Или умишка у вас как у куриц? Ладно один, перекат уличный, но ты, Милий!

— Зато у тебя ума, как у петуха, да и нравом схожа, — фыркнул Шпынь. — Погорланить да потоптаться, вся радость. Мелкашка, а весь двор в навозе…

— Зря ругаешься, Цара, — сказал Милий негромко, — тут и взаправду непокойно. Говаривал тебе уж…

— Много горя, птички да кошки дохнут! — Плеснула красными руками дева. — Чай, куница душит, али хворь какая промеж твоей скотины! Тащишь же отовсюду, от лялиного дома, от ямы выгребной!

Милий отвечал сдержанно:

— Не куница то, а и не хворь, от хвори я бы упас. Сама знаешь, дегтя не жалею, дресвой пол натираю…

— Слушать не желаю! Чтобы ноги твоей, чаруша, в дому-терему не было! В следующий раз поймаю, с живого лыко сдеру! А то — хозяину на правеж выдам, уж он-то крутенек, не помилует!

— Послушай, девица, — отвечал чаруша, до поры молчавший, — дай мне эту ночь покараулить. Коли не отыщется, не покажется ничего — прочь уйду, мне вражды не нужно.

Кривозорка губища свои скуксила-оттопырила:

— Что, щедро малышня посулила, карман печет?

— Не возьму я денег. Другой интерес у меня.

— Прошу, Цара! — взмолился Милий, руки заламывая. — Одну ноченьку уступи! Кого хочешь спроси, славушка у чаруши добрая, людям он первый помощник!

Чаруша видимо смутился от похвалы: видать, не балованный.

Шумно, сердито выдохнула Цара, сердито заскрипела змеиным доспехом.

Все же, сердце не камень, не чужой ей Милий, с детства его пестовала. Как обидеть молитвенника?

— Будь по-твоему. Однако знай, чаруша: я от тебя ни на шаг! Нет у меня к тебе доверия!

— Да будет так, — согласно нагнул голову чаруша.

— Я тут надумал, что если эта шкура-шушера не вылезет сегодня? Осрамимся же.

— Того же боюсь, Алоран, — вздохнул Милий. — Ты один мне веришь.

Шпынь потрепал друга по плечу. Алораном-то его отец с матерью еще нарекли, а теперь только Милий и звал по имени.

Тихо было.

Милий скотину свою осмотрел, напоил-накормил. Про каждого у него снадобье было заготовлено: для кого угль толченый, для кого порошок яишный али отвар травный пахучий, для других вовсе затируха какая-то, а то и горошек, горькое в сладкое хитро спрятано. Милий сам все делал, бегал к коновалам, к знахаркам, к стряпкам, помогал, ничему не брезговал.

А многому и сам изучился, своей головушкой дотумкал. И вроде летами меньше, а больше разумел, чем Шпынь по темноте своей.

Как он животину понимал, Шпынь кажный раз диву давался.Что у кого болит, на что кто жалобится — все разбирал. И ведь не только мелочь пользовал: у наместника коня вот выправил, когда уж забивать жеребца хотели, у хозяюшек иной раз коровушек сберегал, телят пару раз принимал, а сколько псов да котов вылечил — без счета.

Самое чудесное было, когда у семьи хлебопека под половицами пчелы поселились. Так Милий не стал губить крылаток, окурил из дымаря, голой рукой половину в новый улей отсадил, матку туда же, а остальные сами мало-мало перебрались. Так сберег пчелиную семью от огня, от разорения.

Шпынь, конечно, всюду за другом шатался. Ходили вместе: белый, чисто одетый сынок Секача-Самовита, с глазами горящими да руками работящими, а за ним, за правым плечом — Шпынь, жердина-жердиной, виски бриты, глаза сердиты, из той породы, что об колено не переломишь, топором не перешибешь.

Ладно жили, ни с кем так близко Шпынь прежде не сближался, сердцем не прикипал, а все же смутно на душе было. Тревожно.

И радовался он умению товарища, и гордился им, а тоска нет-нет да и клевала-щипала: сам-то он никак к одному месту прибиться не мог, по себе призвание сыскать.

Вот Секач-Самовит — дереву всему мастер; Цара-Кривозорка — дом в кулаке держит, хозяйствует; чаруша рыжий — всякое прозревает-истребляет; Милий — зверям помогает…

А он вроде как и не к чему. Рядышком терся, а по себе ли дерево клонил? Может, правду матка рекла — пятый, ненадобный? Найдет что на Секача-Самовита, так одним мигом и турнут, с сумой под оконья.

— Мне в подклет спуститься. — Милий потянулся, лицо с устатка потер. — Кашу на ночь запарю…

Для зверей Секач велел отдельное жилье поставить. Хороший теремок вышел, теплый, с окошечками, не кажному человеку доведется в таком живать.

— Так я с тобой, вместе скорее управимся, — свел брови Шпынь.

— Да я и один недолга, всего возьму что зерна пару жменек…

— Ага, чтобы эта жаба злокипучая опять тебя о стенку волохала?!

— Добро, вместе так вместе, — вздохнул на это Милий, поежившись.

Пошли, друг за дружкою. Милий держал светец, чтобы и другу дорога видна была, и самому не навернуться.

Светцы эти батюшка евоный из лесов своих привозил: вроде как черепки, а чиркнешь по таковому — занимается узким злым огоньком, что глаз змеиный. И долго-долго может так светить, и не греет, не обжигает.

Самовит управил для светцов этих кубышки отковать ажурные, навроде шариков. По всему дому рассадил.

В глухом подклете и по солнышку было неприютно, а уж вечером-ночью — того паче.

Пока Милий из короба зерно в миску ссыпал, Шпынь позевывал, светец держал, по сторонам бдил. Все знакомое ему было. Мышей — и тех не водилось, серые-полосатые постой да лечьбу усердно отрабатывали.

Шуршало зерно, но уловил вдруг Шпынь острым ухом — застрекотало в углу, где бочки порожние ставлены. Вытянул шею и светец. Огонек тут и понурился, будто в кулаке его сжали. Шпынь пригляделся. Темным-темно, ровно дыру в стене пробили. Оттуда, из дыры этой, колодезем, погребом потянуло.

И тени их не так ложились, а как если бы другое что тень ту отбрасывало…

Похолодела спина, свело загривок: так бывало, когда за углом лупеж поджидал.

— Пойдем-ка,