Трофим говорит тихо, но все его слышат:

— Подрастает Санкт-Петербург, нашего Орешка молодший брат!

Зазвонили колокола под шатровым шпилем. Ударили пушки на стенах. Окутались дымом фрегаты на рейде.

Прогремел салют в память и в честь шлиссельбургской виктории.

Долгий раскатистый гул пронесся над Невой.

Тому гулу не смолкать в веках.

ОРЕШЕК

Г Л А В А  I

БОЙ НА НЕВЕ

Осенью 1941 года, на третий месяц войны, гитлеровские войска подошли вплотную к Ленинграду.

26 августа пала Любань. Через день — Тосно. 29 августа вражеские мотоциклисты вырвались к предместьям Колпина.

Группа немецких армий «Север» двигалась к Неве. На штабных картах стрелы устремлялись от Мги к Шлиссельбургу.

Стратегический план Гитлера был очевиден: ударом на Шлиссельбург окончательно перерезать дороги к Москве и Вологде, полностью окружить Ленинград и взять его, если не штурмом, то измором.

Близилось мглистое сентябрьское утро.

Молодой боец, почти мальчишка, пробирался к Шереметевке. Подпоясанная шинель коробилась на нем: не прилежалась еще к плечам. Скатавшиеся жгутом лямки мешка резали грудь, винтовочный ремень неловко сползал к локтю.

Лицо бойца было мокро, к коленям пристали комки грязи. Видно, не раз припадал он к земле под злым посвистом осколков.

Остановился боец, смахнул рукавом пот со лба, вскинул голову. Он услышал песню. Лицо растер ладонями — нехорошо чудится. Откуда быть песне в этом аду?

Но вот и шаги послышались, ладные, дружные. Из-за поворота дороги показался взвод.

Шли плечо в плечо, мерно взмахивая руками. Командир впереди. Он не высок, но, что называется, плотно сбит. Пилотка сдвинута на черных волосах. Черты лица крупные. Карие глаза пристально смотрят на вздыбленное поле, на лес, откуда тянет пороховым дымом.

Его глухой бас приметен среди звенящих молодых голосов. А песня знакомая, строевая.

Боец проводил глазами взвод, подумал о командире: «Должно быть, умный, добрый человек».

И, наверное, все, кто сейчас видел шагающих и поющих, думал о них с благодарностью.

В эти грозные минуты любой приказ мог быть не понят, окрик только усилил бы смятение. Песня возвращала людям спокойствие.

Боец посмотрел на свои сбившиеся обмотки, виновато поправил их. В первый раз за эти месяцы пришла мысль о себе: «Хорошо, Володька, что на твоих плечах шинель, и в руках — ружье».

Он огляделся. Красноармейцы занимали оборону у берега. Они деловито ставили ручные пулеметы на треноги. Лопатами-коротышками углубляли боевые ячейки, рыли ниши для боезапаса. Земля была глинистая, мокрая и падала со звучным шлепком. Бойцы ругались, с усилием вытаскивали ноги из болотистой, потревоженной земли. Но работу свою делали упрямо, без передышки.

Оно было простое и мудрое, спокойствие людей, идущих в бой…

В верховьях Невы левый берег окутало дымом. Душная гряда наваливалась на стынущую реку, затягивала просторы Ладоги. Пароходы уходили с воющими гудками.

Темные облака пронизывало огнем. В разрывах виднелись белый собор с разбитой кровлей и горящие дома Шлиссельбурга.

Чадные хлопья заносило на другой берег, в притихшую с края бухты маленькую Шереметевку и поодаль, в Морозовку.

Весь день через Неву переправлялись беженцы из Шлиссельбурга на катерах, на лодках. Кое-кто вплавь. Течение здесь, в истоках, яростное. А вода люто холодная. Не многим пловцам удавалось достигнуть правого берега.

В домиках на мысу, где жили ладожские лоцманы, беженцы обогревались, сушили одежду. Скоро в домиках не стало хватать места. Разожгли костры вокруг. Люди, сломленные усталостью, волнением, засыпали у огня. Сон был похож на беспамятство.

Девочка лет восьми, в сбитом платочке над испуганными глазами, переползала через спящих, заглядывала в лица, спрашивала:

— Где мама? Не видели мою маму?

Старик с коричневым лицом, без шапки, в брезентовом плаще взял девочку за руку.

— Придет мама. Пойдем-ка вместе поищем ее.

И они ушли к берегу.

Статная полная женщина расчесывала мокрые волосы. Носком ботинка она отодвинула от костра завязанный в холщовую скатерку небольшой и тоже мокрый узел.

— От всего нашего обихода, что шестнадцать лет наживали с мужем, только и осталось, — говорила она соседкам, — да и к чему это теперь. Не знаем, завтра живы ли будем…

Те, кому удалось уйти из Шлиссельбурга, рассказывали, что еще в темноте со стороны Синявина появились неуклюжие вездеходы с солдатами. Сначала их приняли за своих, русских. Но гортанная чужеземная речь утверждала казавшееся невероятным: город в руках врагов. Теперь они здесь хозяйничали, размахивали автоматами, орали: «Verboten!», «Zurück!», «Erschießen!».

Жители Шлиссельбурга, как и все ладожане, — по малости рыбаки. Почти у каждого есть лодчонка на привязи у невской набережной либо у гранитных стенок старых каналов, что прорезают город.

Люди кинулись к лодкам. Завязалась борьба на причалах. Да где же безоружным одолеть гитлеровцев? Не всем, далеко не всем посчастливилось уйти из захваченного Шлиссельбурга.

Горькое это слово — «беженцы»! Горькое и тяжелое. Чугуном оно давит сердце.

На правом берегу Невы встретились два потока беженцев: из Шлиссельбурга и из Ленинграда.

Ленинградцы покинули вагоны, укрылись в лесу. Вещи побросали — кто думает о них?

Поездам нет пути дальше. Враг продвинулся за Мгу. Московская дорога, тонкая стальная нитка, ведущая в глубину страны, оборвана.

Куда же теперь? Что теперь?

В Морозовке скопилось слишком много народа. Воздушные разведчики врага давно высмотрели, что через поселок идет эвакуация из Ленинграда. Морозовку бомбят уже вторую неделю. Здесь разбиты и сожжены целые кварталы. На улицах держится тошнотный запах гари. Даже никогда не стихающий ветер с озера не может разнести этот запах.

С утра 8 сентября немецкие батареи начали жестокий обстрел правого берега Невы. К разрывам снарядов примешался еще не знакомый морозовцам мычащий вой мин.

Надломленные сосны падали, шумя ветвями, как будто хватались за еще стоявшие на корню деревья, не хотели падать. На шоссейной дороге загорелся асфальт. Земляная пыль пропитала воздух, ложилась на лица людей, на жухлую траву, на маслянисто-желтые окоренные бревна, приготовленные для домов, которые теперь уже не будут построены.

Выстрелы пушек сливались в несмолкаемый гул, будто невдалеке передвигали что-то очень тяжелое…

Володя вдруг ощутил усталость и голод. Он скинул мешок, достал банку с консервами. Красными от холода руками сгреб сухие ветки, траву, чиркнул спичкой. Кто-то толкнул его. Володя поднял голову и увидел невысокого старшину с худым смуглым лицом.

— Нельзя костер жечь. Марш отсюда! — послышался раздраженный голос.

Боец вскочил, взял мешок, пошел прочь. Но старшина остановил его:

— Э, да что там, поесть никогда не мешает, особенно в таком переплете. А