Шрифт:
Закладка:
Не буду врать, пользовался популярностью Лечицкий не у всех. Были и такие, для которых начальник дивизии из Окружного училища, сын дьякона, был столь же странное явление, как если бы он был сын зулуса или бушмена… Но таких, опять-таки скажу правду, было мало. Все, что было в полку «военного», все это были его верные союзники.
Как-то само собою вышло так, что особенно радушно принимали его во 2-й роте (старший Пронин), в 6-й и 7-й (Свешников и Доде), в 9-й (Романовский), в 13-й (Веселаго), у пулеметчиков, которыми он особенно интересовался, наконец, у нас в учебной команде, где он уже был совершенно дома.
Рассказывали с ним случай на стрельбе, не смотровой, а самой обыкновенной. Стреляет 6-я свешниковская рота, одна из лучших рот по стрельбе, так же как и ее командир, шесть императорских призов. Стрельба идет лежа, по головным мишеням на 600 шагов, но против обыкновения рота стреляет плохо. После каждого отбоя из-за укрытия выбегают махальные, облепляют кучей мишени, затем перебегают дальше, а оставшийся старший махальный или старательно покажет красной стороной указки: попал, или презрительно махнет по воздуху белой: улетела, мол, ищи ветра в поле.
Не поворачивая головы, лежа на соломенных матах, чины или весело кричат: «Безвиконный, попал!», или недоумевающе и мрачно: «Ковальский, промах!»
За линией огня, верхом на деревянной скамейке с ящиком, на случай дождя, сидит кто-нибудь из начальства и в списках против фамилии каждого ставит крестики и нолики. Иногда пускает комментарии; это не стопроцентная ругань, такое у нас не делалось, но, например, словечко из двух слогов, начинающееся на «ж». Впрочем, опытные ротные командиры и этого делать не позволяют. Коли стрелок стреляет с интересом, хотя бы даже неудачно, волновать его замечаниями нельзя.
И вот как раз на такой стрельбе чины одной из лучших наших стрелковых рот, без всякой видимой причины (может быть, ветер переменился, и не успели взять это во внимание), стали пуделять один за другим. Свешников стоял сзади и молчал угрюмо.
Лечицкий на линии огня между солдатами смотрит в бинокль и то и дело громко делает замечания:
– Опять промах! Что с ними сегодня случилось… Капитан Свешников, почему они сегодня так плохо стреляют?
Свешников кончил Пажеский корпус, был богатый человек, был лично известен царю, но манеры имел не версальские. Всем, всегда и при всяких обстоятельствах говорил то, что думал.
Разозленный плохой стрельбой, он напускается не на стрелков, а на самого начальника дивизии:
– Ваше превосходительство, когда начальник дивизии стоит над каждым стрелком, стрелок думает о том, как у него лежат ноги, а не о том, куда летит пуля. Ваше присутствие их волнует.
– Они меня не первый день видят…
– Так точно, но если мое присутствие на них действует, то тем более ваше.
– Вы совершенно правы, я уйду… хотите папиросу?
Лечицкий не всегда бывал так кроток. Бывали вопросы, в которых спорить с ним было неуютно. В огромном большинстве случаев он оказывался прав.
Помню, раз как-то суровый солдат Лечицкий сконфузился. Вечером в день полкового праздника среди других развлечений был позван цыганский хор. Были почетные гости, великие князья, командир корпуса Данилов, командиры других полков дивизии, старые семеновцы и, конечно, Лечицкий.
После обеда сдвинули столы, цыгане сели у стены, а напротив на стульях гости. Начались песни величания. Каждого гостя величали отдельно, особенной песней, а потом цыганка подносила ему на серебряном блюде стакан вина. По обычаю, гость должен был встать, выпить вино, обтереть платком усы, поцеловать цыганку и положить ей на блюдо золотой, пять или десять рублей. Обычай этот столетний, и все через этот ритуал проходили весело, но совершенно спокойно. Когда очередь дошла до Лечицкого, несколько человек нашей молодежи, которые всех этих цыган отлично знали, подстроили так, что к нему подошла самая молоденькая и самая хорошенькая цыганочка. Лечицкий встал, вино выпил, деньги положил, но когда дошло до поцелуйного обряда, замотал головой и стал пятиться назад. Что тут поднялось, не поддается описанию. Шум, крик, хохот. Наконец его заставили, причем подлая девчонка чмокнула его, пунцового от смущения, в самые губы не один, как полагалось, а целых три раза.
В лагерях мы его видели почти каждый день. На все, что было действительно важно, он обращал серьезное внимание: на рассыпной строй с применением к местности, на маскировки, на окопные работы. Тут он, впрочем, всегда говорил, что всем этим премудростям быстрее всего учит пулеметная очередь противника.
При нем ввели у нас пулеметы. Пулеметная рота полковая из четырех взводов, по два пулемета в каждом, а всего восемь, при начальнике и четырех младших офицерах.
Большинство уже тогда понимало, что это оружие будущего, хотя молодых пулеметчиков еще больше занимали двуколки, лошади и всякое другое подобие артиллерии. Лечицкий собирался ввести обязательное обучение пулеметному делу для всех офицеров в полку и большинства унтер-офицеров. Из проекта этого, увы, ничего не вышло. Пулеметному делу, каждый на свой страх, мы учились уже на войне.
На смотровую, парадную часть Лечицкий мало обращал внимания. Как умный человек, он сразу понял, что у нас хромает чисто военная подготовка. На нее он и налегал. Все же, когда случались парады и когда он, в мундире с серебряным аксельбантом, держа руку у белой свитской барашковой шапки, на отличном сером коне, наверное, из манежа, галопом проскакивал по фронту и сухонько кричал: «Здорово, семеновцы!», он был совсем импозантен и мог утереть нос любому петербургскому генералу, выросшему и состарившемуся на Марсовом поле, или, по-старинному, на Царицыном лугу.
Все хорошее скоротечно.
Лечицкий оставался у нас всего два года. Осенью 1908 года его уже не было. Он получил корпус и на войне командовал 9-й армией, которая завоевала себе такую же почетную известность, как и Радько-Дмитриевская 10-я.
Последние месяцы войны его армия стояла и разлагалась на Румынском фронте.
В противоположность некоторым из старших генералов, Лечицкий был совершенно не политик. Военный профессионал, вести нудные и бесполезные разговоры с комитетами из обозных и штабных писарей, которые запрещали открывать огонь по противнику, старик не мог и не умел. Он ясно видел, что единственно, что оставалось делать, – это «там слов не тратить по-пустому, где нужно власть употребить». А власти ему не давали. Личная опасность ему не угрожала. Нашлось бы еще много людей, которые его защитили бы, но он был человек щепетильно
