Люба сидела в постели, укрывшись до подбородка, и с удивлением смотрела из темноты в другую комнату, где мать и обе старухи колдовали над раскрытым сундуком.

«Бога нет. Бога нет. Бога нет», — повторяла Люба про себя, силясь постичь значение этих слов. Значения никакого не улавливалось, но Люба упорно думала.

Она боялась пустоты. Если надежду, любовь, и веру, и радость всякую, и все другое хорошее, что должно называться именем «бог», — если это убрать, что же останется?

— Труха одна, — сказала мать странным образом, в тон.

Она рассматривала шаль, которую давно не доставала из сундука и которую съела моль.

— Вот-то надо было табаком пересыпать, — не то съязвила, не то пожалела одна из старух. Не то Дарья, не то Алевтина.

Будто бы в первый раз Люба увидела старух такими нелепыми. Они вылезли из какого-то старинного сундука с самого дна. Собираются уходить. Будут скитаться где-нибудь месяца полтора — по селам, по пристаням, по церквам. Чепуху какую-нибудь будут нести — про ангелов, которые летают «конвейером», про конец света, но вернутся с деньгами, с подарками. Привезут Любе какое-нибудь старенькое платьице с барахолки: «Носи, ясочка наша, касаточка». Любе стыдно будет. Но потом это платье она постирает, погладит и будет носить.

Собираются тайно от Любы, думают — она спит. А Люба все слышит.

— Голодранцев-то нигде не жалуют, — бубнит Дарья. — Они небось на дарах и зиждются, монастыри-то. Подарок бы надо игуменье. Поросеночка, полушалок какой-никакой…

— Поглядеть еще, какова игуменья!.. — возражает мать. — Их нынче, таких-то подарковых, как собак нерезаных.

— Хватит чернословить тебе! Неуемная! Бог-то, он видит…

«Бога нет. Бога нет. Бога нет». Люба думала: радость существует от века, сама по себе. Но есть только то, что видно: тьма за окном, вот этот дом их старый, на керогазах варят требуху… Ночь — это от суточного вращения Земли. Дом их весь состоит из атомов и молекул. Требуха и та из атомов. Что же ей делать, Любе? Мир должен рухнуть. Вот этот потолок с потеками упадет, ломая гнилые балки, скрипучую дверь. Пусть он погребет под собой вонючие керогазы и весь ее долгий стыд.

— Яички заверни в тряпочку, — хлопотали старухи. — Сольцы в спичечный коробок…

Экскаватор за рекой все работал. На стреле у него была та же прожекторной силы лампа, от которой здесь, в комнате, ходили тени и делали все зыбким. Но так лишь казалось — зыбко. Экскаватор трудился напрасно, напрасно он раскачивал этот мир. Мир был прочен. Как печь вот эта — вся закопченная, тяжкая, нескладная, с большим черным зевом, прикрытым заслонкой. Разве можно ее пошатнуть? «Бога нет. Бога нет. Бога нет». Люба почувствовала слабость и тошноту.

— Касаточка наша, ясочка! Ты что встала, детка? Спи себе…

Алевтина умильно коснулась ее плеча. Люба видела, как Дарья и мать заслоняли собой котомки. Боялись, как бы Люба не спросила, куда это они собрались. Но Люба и не хотела ни о чем спрашивать. Она вышла на ветер.

Ветер гудел, неиссякаем. Длинный шест со скворечней как нагнулся от ветра, так, нагнувшись, и стоял, будто в этом положении его привязали. В небе явилась луна. Свет ее доносил сюда вечное молчание. В неверном свете луны крыши домов тускло белели, как луженые. Город вымер — и здесь и на том берегу. Только экскаватор с фонарем на стреле все работал. Не будь этого фонаря, можно было поверить, что ночь навсегда, что день никогда не наступит.

Неожиданно Люба подумала, что в дом ей идти не надо. Она уже не сможет там жить. Все, что можно было узнать, живя здесь, было узнано. Все, что назначено было вытерпеть, — все стерпелось. Ни долгов, ни привязанностей — было и ушло. И та черта — граница, тот момент вот он, сейчас. Назад в дом — это вспять, к отболевшему. Она уже не смогла бы жить там. Жить? Ни минуты не пробыть ей там сейчас.

Люба вышла за калитку как была — пальто внакидку поверх сорочки, туфли-шлепанцы на босу ногу и не покрыта голова.

Соседский пес долго лаял, до хрипа.

3

Телеграмма пришла в первом часу ночи. Женщина, разносчица телеграмм, долго стояла у двери, не решаясь позвонить. «Прошу вернуть книги». Из-за этого будить людей ночью? Сумасшедший народ. Вывих мозгов… Но работнику связи до этого дела нет. Телеграмма запечатана, имеет девиз «срочная» и должна быть доставлена адресату в течение часа. Срочно.

Дверь открыл Степан.

— Телеграмма, — сказала женщина так официально, как только могла. — Распишитесь.

Степан распечатал телеграмму, и женщина поняла: книги тут ни при чем.

— Распишитесь, — напомнила она. — И, пожалуйста, извините.

— А? — не понял Степан. — Нет, ничего… Я не спал. Спасибо.

Надежда проснулась.

— Кто там?

Степан подал ей телеграмму. Надежда читала ее очень долго. Наконец она положила телеграмму на тумбочку и отвернулась к стене. Степан глядел на жену, стоя у окна.

— Вот видишь, надо вернуть книги…

— Он велел оставить их в библиотеке, — сказала Надежда, не оборачиваясь. — Я оставила…

Это была неправда. «Байрон. Сочинения». Степан как раз читал. Но он ничего не сказал. Степан глядел на круглое плечо жены, чуя, как тайна молча вошла в эти стены. Он положил Байрона, откуда взял. Затем он раскрыл другую книгу, но читать не мог. Степан двинул стулом, двинул ящиком стола, надеясь, что вызовет этим замечание и тогда, может быть, продолжится разговор.

Между тем никакой тут не было тайны. Надежда струсила, потому она и молчала. Неправду сказала она тоже с перепугу — нелепо, ненужно, по-детски. Поп влюбился — она догадалась давно. Теперь это явно стало — он звал ее к себе. «Ну, в чем я виновата? — думала Надежда. — Разве я подала ему повод какой? Боже мой, как глупо! Видно, на всей нашей семье печать лежит: одолели нас попы. Что же делать-то, господи, что же делать?»

«Я люблю ее», — не о жене, а о себе самом подумал Степан. Злость поднималась в нем: делает вид, что спит. Ну ладно! Играть в молчанку — занятие не для него. Он надел пиджак, сапоги и плащ, с размаху нахлобучил фуражку. Надежда не повернулась. Ах, так? Хлоп дверью!

За дверью Степан долго стоял. Все-таки она должна была его удержать, окликнуть, сделать какой-нибудь шаг. Никакого движения, ни звука, немо, как под землей. По совести говоря, Степан на это не рассчитывал. Что же теперь ему делать? Впопыхах он даже ключа не взял. Стучать он не будет, нет! Зачем же беспокоить