— Предположим… Что же мне делать?

— Будете везде выступать.

— Что будет в моих выступлениях?

— Будет атеизм.

— Какого рода?

— Атеизм одного рода.

Вошедшему шоферу Карякин отдал свой стул. Тот взял его и скосил глаз на попа: взять ли заодно и кресло? Отец Александр сидел неподвижно. Чуть сбоку в зеркале он видел свое отражение: сидит черный человек. «Черный человек на кровать ко мне садится, — прошло в памяти из Есенина. — Черный человек спать не дает мне всю ночь…» Шофер крякнул, взял вместо кресла зеркало и вышел.

— Или вы думаете, что вам придется уподобиться Тарутину, талдычить заученные пошлости?

— Да, я так думаю. Может быть, основания для этого недостаточны — вы-то ведь не талдычили. Официальный атеизм, он… недостаточен.

— Ай, что за чепуха! — отмахнулся Карякин. — Нет никакого официального атеизма. Несите на общее дело душевный опыт, знания, дарование… Очень же ценно то, что повлияло на ваш уход. Какие это влияния?

— Многие. Хотя Маркса я начал читать совсем недавно. После того, как прослыл знатоком…

— Прослыть знатоком легче, чем быть им.

— Я боялся его…

— Маркса?

— Когда вещает пророк, он на то и пророк. Здесь основа — догмат. Но если социальное учение разрезать на цитаты… Я читал одни цитаты с примечаниями: «как учит Маркс…», «как указывает Маркс…»

Карякин махнул рукой и на это.

— Можно пережить! Конечно, догматики оплели марксизм словесами, присобачили к нему свой указующий перст. Хорошего мало, это опасно даже. Но не для вас. Прочтете сами, увидите мысль, страсть, красоту. Вас ждет радость — можно только позавидовать.

Отец Александр глянул на собеседника снизу и сбоку: не смеется ли?

Карякин не смеялся. Он спешил: со двора через открытую дверь шофер выразительно жестикулировал, показывал на часы, на машину, на карман, что могло означать лишь то, что за простой машины будет раскошеливаться клиент. Карякин кивнул гостю: погодите минутку.

Он вернулся через минуту с шофером, который взял цветочный горшок, этажерку и ширму — все, что оставалось в комнате, исключая кресло. Вынося, покосился опять на попа: сидит и сидит.

— Учите других понимать время, — сказал Карякин.

— Кем же нужно для этого быть?

— Атеистом будьте — вы же согласились. Будьте профессиональным атеистом.

— Нет такой профессии — атеист. Как нет профессии патриот. Профессиональный патриот обязательно спекулянт. Мы вернулись к тому, с чего начали. Круг замкнулся.

Отец Александр встал. Шофер, оказавшийся тут как тут, подстерег момент, и кресло тотчас исчезло.

Карякин нетерпеливо прошелся вперед-назад по обрывкам газет, по бывшей своей комнате, теперь уж совсем пустой и гулкой. Он мог еще возразить. Если нет, мол, профессии атеист, то почему же есть профессия теист, священник? Но Карякин понял: эта тема исчерпана. А шофер между тем уже запустил мотор и уже сигналил.

— Вот что, Александр Григорьевич. Я подвезу вас домой. Айда!

Ветер дул очень холодный. Через сотни километров доносились стужа Арктики, ее ледяной простор и леденящий дух, стальной на вкус. Дождь сеял мелкий, злой. Его бросало ветром из стороны в сторону. Эка пропасть — вторая-то половина мая!

Отец Александр и Карякин сидели тесно в кузове на узлах, между комодом и книжным шкафом.

На повороте к реке книжная полка угрожающе качнулась. Карякин ее держал, а сам думал: взбрело же ему подвозить попа! Священник жил наверху у церкви, а им — вниз, к мосту. И нельзя дотянуться, постучать по кабине. «Ну да ладно! — решил он. — Будь что будет».

— Пусть так, — начал он опять. — Никакой общественной деятельности. Будьте слесарем. Я слышал, вы были им.

— Тогда можно было. Сейчас — нет.

— Занятие не по вас?

Отец Александр усмехнулся.

— Что полезней — сапог или булка? Разные вещи — вот и все.

В тесноте он сидел неестественно прямо, будто позируя. И все он видел — что машина вниз пошла. А не кверху. Ему было все равно.

— Но все же кем-нибудь вы можете стать? — допытывался Карякин.

— Могу. Если вычеркнуть прошлое.

— Разве это возможно?

— Конечно, нет. Но и я не могу жить, имея прошлое, которое сочтут позорным. Я гордец. Это будет не жизнь, а пытка.

Грузовик прошел уже мимо главного корпуса комбината и свернул в жилой массив, а Карякин все молчал, не зная, с какого боку еще подступиться.

— Но ведь нельзя же так, — и сам даже отчаялся он. — Отрицать, отвергать, отметать. Что-нибудь позитивное есть у вас или нет?

— Не знаю… Я знаю только одно: мне не нужно быть священником. Но для этого следовало бы не быть им прежде. Круг замкнулся опять.

Грузовик остановился у дома.

— С новосельицем, Владимир Сергеевич! Добрый вечер, батюшка!

Костя Ряхов… Явился как из-под земли.

«Надо его турнуть отсюда, — подумал Карякин. — Пусть катится колбасой, проходимец!»

Костя между тем времени зря не терял. Он проворно опустил все три борта, взял первое, что лежало с краю — кресло, стул, связку книг, — и двинулся на третий этаж.

— В новом доме вы первый гость.

Отец Александр не отозвался — ему было все равно. Новое жилище Карякина оказалось палаццо в сравнении с прежним — гость отметил. Но это не представлялось ему таким уж важным. Он сел в свое кресло, которое Костя поставил наспех среди комнаты по случайности, точно так, как до того в старой квартире. И так же точно, как до того, Карякин сел перед ним на стул.

— Дела, дела! Начнем-ка мы от печки. В чем причина вашего положения? Проще говоря, почему вы священник?

— Было горе. Была растерянность. Кто-то меня приласкал и увел в семинарию. В то время меня можно было увести куда угодно.

— Это не причина, — возразил Карякин. — Это обстоятельство внешнее.

Отец Александр не возразил. Он согласился: не причина.

— Я был идейно не стойкий, — дал он новое объяснение. Наугад будто бы, сам еще не слишком уверен.

— Что это значит? Я знаю, что раньше к таким людям относили тех, кто не всегда принимал догмы на веру.

— Я был такой.

— Вы были живой, творческий ум и за это были наказаны. Так, что ли? Вы хотите себя обелить, представить себя мучеником. Это не по правилам, Александр Григорьевич! Вы у меня на исповеди.

Отец Александр покачал головой: нет, он не хочет себя обелить.

— Я был нестойким, — повторил он уверенно на сей раз. — Это значит, что произвольные домыслы о жизни, свою боль и свою горечь я спутал с самой жизнью. Я сбился с пути и зашел слишком далеко от дороги.

— Ближе к истине! — удовлетворился Карякин.

Он глянул в окно. Там, внизу, машина стояла