Шрифт:
Закладка:
Это, можно сказать, общая основа – для всех. Но у этой клятвы имелись варианты прибавлений («приписи»), предназначенные для соответствующих служб. Так, для казначеев важно было поручиться за безопасность платья и прочих одежд: «ни в чем лиха никакова не учинити, и зелья и коренья лихово в платье и в иных ни в каких ево государевых чинех не положити, и иному никому мимо себя лихово зелья и коренья ни во что положити не велети».
Похожее у стряпчих. А у казенных дьяков с уточнениями по видам ткани и украшениям: «в платье и в бархатах и в камках и в золоте и в серебре и в шолку и во всякой рухляди и в ином ни в чем зелья и коренья лихово не положити, и никому мимо себя положити не велети, и государя своего ничем не испортити…»
В свою очередь у стольников речь преимущественно о блюдах и напитках: «государя своего ни в чем в естве и в питье не испортити, и зелья и коренья лихово ни в чем не дати, и никому дати не велети, и дурна и лиха никакова над государем своим царем… самому мне не учинити и иному никому учинити не велети, по сему крестному целованью»[296].
Все очень конкретно разъяснено для тех, кто не понял, что такое «лихо» и «хитрость» в умыслах на здоровье государя. Прежде всего речь о порче посредством зелий и корений, то есть отрава, конечно, но не только. Для придворных это было чуть ли не главное в присяге, ведь от государева здоровья зависит благополучие страны. А в то время рисков было несть числа.
* * *
Двор, впрочем, был плоть от плоти земли и не так отдален от нравов остального общества, в котором долго еще сохранялось беспокойство из-за бесчинств потусторонних сил в смутах. Можно сказать, что XVII столетие стало в русской истории веком колдовских страхов. Дела были массовыми, а ведьм – толпы. В 1630 г. по делу одной «бабы-ворожейки» проходили 36 человек, в 1648 г. в событиях вокруг колдуньи Дарьи их уже 142, а в процессе по чародейству Анютки Ивановой фигурировало 402 человека[297]. Множились формы и методы.
Нечисть могли наслать. Нередко это выражалось в угрозе физического ущерба, ранении или дефекте. У галичанина Григория Горихвостова в доме на Москве объявился бес «по насылке» крестьянина Хромого: «Во дворе в горнице задней, учало бросать кирпичьем с печки и от потолку, и люди многие биты до крови, и хоромы и печь изломаны, и стены избиты», а при этом «речь ис-под лавки была тонковата и гугнива»[298].
Следствием бесовства были пожары. Гольштинский посланник Адам Олеарий (1599–1671), неоднократно посещавший Россию в 1634-м, 1636-м, 1639-м и 1643 гг., в своем отчете об этих поездках, опубликованном в 1647 г., сообщал случай художника Иоганна Детерса (Детерсона; ум. 1655). Этот иноземец только прибыл в Россию в 1643 г., как сразу стал причиной пожара. Когда в его дом вломились стрельцы, чтоб тушить огонь, то обнаружили там «старый череп», который живописец якобы использовал для модели в натюрмортах. Немца тут же признали колдуном и решили бросить в огонь. Соседи едва его вырвали[299]. Впрочем, совсем неясно, какие аргументы они смогли найти. В том же году насланную ведьмами бурю отметил в воспоминаниях литовский канцлер Альбрехт Радзивилл[300].
В московских приказах регулярно рассматривались дела «о пускании порчи по ветру». Колдун Яшка Салаутин рассказывал: «Портил де я изо рта, пускал по ветру на дымкою, ково увижу в лицо, хотя издалеча». Его коллега Терешка Малакуров «стал пускать на ветр на собаку». На близком расстоянии порча передавалась через простое дуновение. В 1676 г. добренская женка Аринка просила помочь «испортить» свекровь, которая пояснила: «Как де попадья пойдет из хором, и ты де пойди ей встречу, и молви ей тихонько приговор, и дунь на нее, и ее де отшибет обморок»[301].
Но все это внешний вред, который для дьявола не так приятен, как внутренний. А для такового нужен непосредственный близкий контакт. Некий специальный колдовской объект должен проникнуть в человека или хотя бы прикоснуться к нему. Он же мог в чем-то временно помочь, искусить на срок. Для этого использовали предметы, которые признавались наделенными определенной силой или особым значением, может быть, инаковостью. Например, популярными были птицы, точнее их части – глаза, перья, лапы. Особенно орла. Ценились камни, найденные в орлином гнезде, – они якобы содействовали росту благосостояния. Часто гадали по ласточке. В любовной магии помогала куриная кровь. Беса изгоняли костями совы. Неизменна у колдунов мода на лягушек. Также привлекательны медведи. Медвежью голову закапывали для роста плодовитости скота. Мазью из медвежьего сала супруги натирали друг друга, чтоб предотвратить измену. Сильным чарующим эффектом обладало женское грудное молоко.
Далее травы, коренья и некоторые деревья. Их ели и заваривали в великом разнообразии. Дягиль (коровяк) упреждал от опасности. Папоротник – от чужих злых умыслов. Калган, настоянный в вине, – от порчи. Как и ветка рябины, чуть подгнившая. Многие растения помогали в охоте, а другие спасали от пуль. Народная медицина имела психосоматический эффект, нередко положительный. Черемушка от поноса, чемерица – от насморка, еловые шишки – от болей в животе. Имбирь и хмель лечили глазные заболевания, а зверобой и просо – горло. Широко применялась толченая крапива. Не обязательно было их поглощать – можно было просто носить с собой, а лучше привязывать к сакральным предметам, мощевикам, кресту. Диапазон применений был самым широким. В 1636 г. кабацкий откупщик Сенька Иванов бил челом на откупщика Петрушку Митрофанова: «Привез де тот Петрушка, с поля коренье, неведомо какое, а сказал де тот Петрушка, от того де коренья будет у меня много пьяных людей»[302]. Участников махинации немедленно арестовали, а корень конфисковали до выяснения.
Исключительный интерес представляли всякие экзотические предметы – громовые стрелки, раковины, чертов палец, камень безоар. Кроме того, всегда хорошо помогали вино и уксус, а также соль и чеснок.
Духовный ущерб может быть не сразу заметен. Выздоровел, кажется, и слава богу, а потом может в ад с душой дьяволу – об этом забывается. Бывали, однако, очевидные случаи неприкрытого вреда. Например, привлечение для ведовских практик трупов. Сохранилось дело 1647 г., где описано, как крестьянка «портила» своего возлюбленного, бросившего ее:
