жить, хотелось свести счеты с жизнью… но она научилась, как с этим быть. Она стала писать ему письма, от которых становилось легче, потому что он, может быть, сейчас, стоя за ее спиной, читает эти строки и понимает ее. Она чувствовала это и писала ему:

«Боря, солнце души моей!

Померкло солнце! И я в черной ночи повисла над бездной, над страшной пропастью. Держусь руками, ногтями и зубами, чтобы не сорваться вниз.

Ах, как это невыносимо трудно, как тянет вниз.

Но разве ты простил бы мне, если бы я сорвалась?

Разве ты мог простить бы меня, чтобы я оставила круглой сиротой Алешеньку, которого ты так любил?

Разве я имею право оставить Володю, который еще не стал на ноги, и нашу мать, которая еще держится на ногах потому, что держусь еще я.

Нет, Боренька, я не обману твоих надежд, я буду держаться.

Ты не хотел уходить из жизни, ты не хотел, ох как не хотел покидать меня и Алешеньку. Я знаю, что последняя мысль у тебя была обо мне и Алешеньке.

Где и как найти силы, чтобы выдержать этакое?

Я знаю, что ты ответил бы: «Зоинька, у тебя есть партия, есть работа, на тебе осталась семья. Я не добровольно ушел из жизни. Меня вырвало из нее. Я так хотел жить, работать и радоваться. Не предавайся отчаянию. Я всегда гордился тобой. Возьми себя в руки. Работай за нас обоих. Пусть Алешенька имеет от тебя столько любви, ласки и заботы, сколько имел от нас обоих. Держись, Зоинька! Без паники. Возьми, унаследуй мой оптимизм».

Мы всегда понимали друг друга без слов и умели читать мысли друг друга.

Именно это ты сказал бы мне в последнюю минуту, если бы мог, мой милый, любимый, родной.

Клянусь, я не обману тебя, не оскверню твоей памяти. Буду стараться, изо всех сил стараться быть такой, каким был ты».

Когда Зою Ивановну провожали домой в Союз, Вера ей шепнула:

– Зоя Ивановна, вас Москве ждет сюрприз. Только не спрашивайте какой.

– Не буду спрашивать, иначе какой же это будет сюрприз.

Поезд из Берлина в Москву прибыл точно по времени. Зоя Ивановна вышла на перрон и, миновав переполненную радостными возгласами толпу встречающих, направилась к стоянке такси, когда ее окликнул женский голос. Воскресенская специально не телеграфировала родным о дне своего возвращения, решила – пусть будет приятной неожиданностью. И тут совсем уже рядом:

– Зоя Ивановна!..

Воскресенская остановилась, пригляделась к подошедшей за руку с маленькой девочкой женщине и… всплеснула руками!

– Маруся?

– Да, дорогая Зоя Ивановна! Это – Маруся. Внучка моя.

– Боже, как она похожа на тебя – четырехлетнюю девочку из Харбина!

Женщины обнялись.

– Маруся, – наклонилась к девочке Воскресенская, – кто это у тебя на руках?

– Медвежонок Мишка, – ответила та.

– Сыночек твой?

– Точно! А как вы догадались?

– Да вот догадалась, представляешь?

Девочка вдруг зажмурилась и сказала:

– Даже представить себе не могу.

– Сколько же тебе годиков, Маруся?

– Вот столько, – показала она четыре пальчика.

Зоя Ивановна подняла девчушку на руки и расцеловала в обе щеки.

– Ласточка моя, спасибо тебе. Я как в молодости побывала. Женщины рассмеялись и обнялись еще раз. – Едем ко мне! – скомандовала Воскресенская.

– Мы остановились в гостинице. Вы с дороги. Можно придем к вам завтра? – спросила большая Маруся.

– Никаких! – приняла строгий вид Зоя Ивановна. – Маруси, едем ко мне!