дам» [Хвостов 1938: 372][266]. Интерес, который проявили женщины, был особенно отраден, потому что Шишков уже давно убедился в том, что очарование дам, говорящих по-французски, сбивает с пути истинного даже самых ярых русофилов[267]. Поэтому было публично заявлено, что цель «Беседы» – «приохотить публику, а особливо дам, к русской словесности и языку» [Хвостов 1938: 364][268]. Спустя год интерес публики к чтениям не угас, и 23 февраля 1812 года они собрали три сотни гостей. Стремясь привлечь внимание общества и за пределами столицы, «Беседа» послала свои издания (опубликованные как «Чтения в “Беседе любителей русского слова”») главам 21 губернии. Большое число столичных жителей, посещающих чтения, и их социальный статус, как и усилия «Беседы» завоевать провинциальную публику (которые, скорее всего, были успешны, так как члены общества и его петербургские попечители имели связи в провинции), позволяют предположить, что «Беседа» превратилась в важный форум, выражающий и распространяющий мнения элиты не только в столице, но, возможно, и по всей России [Десницкий 1958: 127–128][269].

Реакция людей на «Беседу» зависела, конечно, от их политических и литературных взглядов. Шишков послал опубликованный отчет о первом вечере Марии Федоровне и ее дочери Анне Павловне. Императрица-мать ответила благожелательно и, очевидно, просила Шишкова передать ее наилучшие пожелания членам общества, которые приняли ее приветствие «с глубочайшей благодарностью». Император, напротив, демонстративно осадил членов группы, отклонив их приглашение на публичное чтение. Тогда Державин отвез ему приглашение лично, после чего объявил, что император все-таки обещал посетить чтения, но тот привел его в замешательство, передав ему через Балашова: «Я вам не давал слова; вы ослушались» [Хвостов 1938: 372][270].

Одни приверженцы «нового слога» забавлялись, другие были шокированы. Вигель заявил, что гости собрания, на котором он присутствовал, «ровно ничего не понимали, не показывали, а может быть, и не чувствовали скуки: они исполнены были мысли, что совершают великий патриотический подвиг, и делали это с примерным самоотвержением». «Горе было только тем, – иронизировал он, – которые понимали и принуждены были беспрестанно удерживать зевоту». Собрание, судя по всему, имело политические цели: «…модный свет полагал, что торжество отечественной словесности должно предшествовать торжеству веры и отечества» [Вигель 1928, 1: 360]. Остальные отзывы тоже были нелестными. После двух первых собраний А. Тургенев заметил: «… множество съезжается из знатной публики, но мало проку, ибо члены большею частию и в сторожа на Парнас не годятся» [Тарасов 1911–1921,2,436][271]. А Карамзин – главная (хотя обычно не называемая по имени) мишень нападок адептов «старого слога» – только простодушно пожаловался: «Для чего сии господа не хотят оставить меня в покое?» [Письма Карамзина 1866: 139][272].

Разряды общества в 1811–1812 годах проводили чтения по очереди; каждое из них сначала обсуждалось на заседании разряда, где оно должно было получить одобрение. Первое торжественное чтение в марте 1811 года организовал разряд Шишкова, второе, состоявшееся 22 апреля, – разряд Державина, третье провел 26 мая разряд А. Хвостова. После роспуска собрания на лето и раннюю осень, когда дворяне обычно уезжали в деревню, чтения были возобновлены 11 ноября разрядом Захарова [Десницкий 1958: 115, 120, 122][273].

Затем снова пришел черед адмирала. Движимый свойственной ему пламенной убежденностью в правоте своего дела, он набросал конспект дерзкой речи, «но не смел оного читать» [Шишков 1870, 1:118], боясь вызвать гнев монарха. Поэтому он принял необычные меры предосторожности, заручившись 4 декабря на собрании «Беседы» формальным одобрением всех четырех разрядов, и уже после этого произнес речь на чтениях 15 декабря. Для начала огласили письмо царя, в котором тот благодарил «Беседу» за посланный ему третий выпуск «Чтений». Александр явно не спешил, так как этот выпуск был опубликован еще летом, а на ноябрьском собрании его ответ не зачитывался. Хотя не исключено, что Шишков хотел озвучить письмо именно в этот вечер, чтобы подчеркнуть свои хорошие отношения со двором и как-то нейтрализовать возможное недовольство его речью, напечатанной в очередном выпуске «Чтений» [Шишков 1870, 1: 117–118][274]. Он нервничал, ощущая, что вступает в политическую игру. Двадцать дней спустя, описывая другу этот вечер, он писал, что «более четырех сот посетителей», среди которых «духовенство и знатнейшие особы обоего пола <…> едва вместились в залу». С обычным своим чистосердечием он добавлял: «Признаюсь, что я приступил к чтению с некоторою робостию; казалось мне, что не все разделят со мною мои чувствования, и, может быть, многим некоторые истины покажутся слишком смелыми» [Шишков 1870, 2: 321–322][275].

Он начал свою речь, впоследствии опубликованную как «Рассуждение о любви к отечеству», с утверждения, что любовь к отечеству – это Богом данный инстинкт, столь же естественный, как любовь к родителям; поэтому «человек, считающий себя гражданином мира, то есть не принадлежащим ни к какому народу, подобен тому, кто не признает ни отца, ни матери, ни рода, ни племени» [Шишков 1818–1834, 4: 148]. Такой человек отрекается от своей человечности и опускается до уровня животного. Шишков утверждал, что патриотизм сильнее любой другой любви. На 14 страницах он перечислял классических героев, указывая их двойников из российской истории, как это любил делать и Глинка. Так, Фемистоклу был подобен патриарх Филарет (отец Михаила Романова), а петровский генерал Голицын напоминал Эпаминонда. Этими примерами Шишков хотел проиллюстрировать мысль о том, что истинный патриот готов пожертвовать собой на поле битвы, подвергнуться гонениям со стороны иноземных врагов, принять верную смерть и даже противостоять законам собственной страны, защищая свой народ. Никто из названных героев не был правителем, и все проявили личное моральное мужество. Нетрудно было увидеть в этом намек на людей, подобных самому Шишкову и способных выразить протест правителю, чтобы предупредить его, что отечество в опасности. Упомянутые им русские патриоты противостояли татаро-монголам и полякам. Подразумевалось, что Александр I также должен оказать сопротивление Наполеону.

Порицая тех, кто не любит родину, он считал, что еще более серьезную, скрытую угрозу представляют те, кто не проявляет патриотизма из слабости. «Отними у нас слепоту видеть в любимом человеке совершенство, – говорил он, – ум начнет рассуждать, сердце холодеть, и вскоре человек сей, ни с кем прежде несравненный, сделается для нас не один на свете, но равен со всеми, а потом и хуже других. Так точно отечество» [Шишков 1818–1834,4:165]. Эта болезнь поразила некоторых в России. Они презирают все русское и восхищаются всем иностранным. Осуждая ту гордость, что побуждает человека восстать против Бога и добродетели, он считал необходимым такой род национальной гордости, который заставляет людей бескорыстно трудиться на благо