его пределами. Многочисленным крупным русским монастырям с их властью и богатством, а также мертвыми сокровищами думающие русские должны чем раньше, тем лучше объявить войну, потому что они являются раковой опухолью для страны.

Спустя несколько недель после моего приезда в Томск я познакомился с молодым греком, с которым у нас вскоре установились дружеские отношения. Мы вместе совершили множество поездок и даже сходили в несколько пеших походов в окрестностях города. Один раз мы провели в лесу три дня, и после того, как мы, проспав все три ночи под открытым небом, промокали до нитки от дождя, я к своей немалой досаде, вернувшись в Томск, серьезно заболел.

Поначалу я не обращал на болезнь внимания – я чувствовал себя очень скверно, но продолжал ходить и гулять на улице, пока, наконец, не наступила активная стадия тифа. После того как я пролежал несколько дней дома, меня положили в городскую больницу. Я метался между жизнью и смертью двадцать дней, но потом начал выздоравливать, а через пару месяцев я уже выписался, хотя еще и полностью не восстановился.

Условия в сибирских больницах очень архаичные. Меня положили в общей палате, где не было вентиляции – наоборот, был опасный и крайне неприятный сквозняк, проходивший через открытые окна и двери. Не могло быть и речи о современной гигиене. Вплотную к главному зданию, которое находилось в достаточно большом и просторном саду, было пристроено несколько деревянных бараков, переполненных больными, чье положение было еще менее завидное, чем наше. Далеко не всем пациентам, лежавшим в бараках, удалось выйти оттуда живыми.

Ежедневно нас посещал врач, который был толковым человеком, однако его указания не всегда выполнялись. Если он спрашивал о причине того, почему не было закуплено какое-нибудь выписанное им лекарство, ему, как правило, отвечали, что не верили в необходимость его закупки, поскольку, мол, пациенту «уже полегчало». Сердобольные сестры, которые были достаточно молодыми красивыми женщинами, ухаживали за нами с нежностью и заботой, но весь обход наших палат происходил по заранее принятому графику и в определенные часы дня. Ночью за нами совершенно никто не наблюдал, и много раз посреди дня звучали нытье, жалобы и крики о помощи, на которые не реагировал никто из персонала. Одна девушка, которой поручили убирать постели и помогать пациентам, очень часто обращалась с нами жестоко, но от жалоб на нее никогда не было проку. Плата за лечение была очень низкой, всего 15 крон (7,5 рубля) за пациента. Однако еда, которой были вынуждены довольствоваться больные, идущие на поправку, была также более чем скудной. По утрам нам давали «чай» самого худшего качества, подделанный плиточный чай с сухарем из третьесортного старого черного хлеба. Сахар или сливки не выдавали. В 10 ч. нам давали кружку молока, которому обычно все были рады. По всей видимости, молоко выдавали кипяченым или, во всяком случае, пастеризованным и теплым, но, к сожалению, до нас оно часто доходило едва теплым, кислым и сырым, и поскольку мы, будучи голодными (а пациент, который был серьезно болен, но идет на поправку, имеет очень хороший аппетит), накидывались на него, нам могло стать плохо. На обед нам в оловянной тарелке давали суп, сваренный с небольшим куском сушеного мяса, и мы этот суп должны были выпить. Кусок мяса нам подавали, как правило, плавающим в бульоне, так что мы должны были испытывать удовольствие, ловя его пальцами, а затем пытаясь его разжевать. Нам никогда не выдавали вилок, ножей или ложек. В больнице можно было пережить множество неприятных сцен. Вместе со мной в палате было десять пациентов. Одного мужчину немного старше меня, который был болен неизлечимой болезнью, часто клали на операцию, в результате чего он испытывал ужасные боли, из-за которых часто вопил: «Боже, боже, за что ты меня так терзаешь, за что меня так мучаешь, теперь я сам буду себя мучить». Далее следовал поток грубейших и непристойнейших русских ругательных слов и выражений. Один из умирающих захотел причаститься. Когда поп ушел, дав ему хлеб, – говорят, что вино русские священники выпивают сами, – причащенный начал ругаться самыми грубыми и неприличными русскими ругательствами.

Для того чтобы поскорее обрести силы после тяжелой болезни, я пожил в сельской местности в заимке в 30 верстах от города. Заимка представляла собой достаточно большое поместье, с двухэтажными зданиями, обширными лугами и лесами. Она в свое время была построена богатым золотопромышленником, однако несколько лет назад продана по бросовой цене бывшему ректору реального училища в Томске. Новый хозяин был необычайно скупым человеком. Он в такой степени запустил уход за поместьем, что все пришло в упадок. Таким же, как он, были его жена и три дочери. На верхнем этаже главного строения жил единственный сын семьи – которому грозило остаться без наследства – с юной служанкой и их двумя детьми. Семья даже не пошевелила пальцем, чтобы закупить стекло для ламп, из-за чего почти все комнаты были черными от дыма.

Г-н NN нашел меня в Томске, где я в одной из городских газет разместил объявление следующего содержания: «Молодой человек, хороший собой и прекрасно воспитанный, приехавший из большой и хорошей семьи на нескольких одиноких островах в Атлантическом океане, желает пробыть два месяца для восстановления от болезни в поместье в сельской местности, где есть общество молодых людей, особенно красивых добропорядочных девушек, хорошие возможности для охоты и рыбалки, а также очень хорошая и здоровая пища, в первую очередь молоко, также не помешает и мед. Уважаемым заинтересованным особам просьба в течение 6 дней прислать ответ с пометой “Страх божий, любовь, страсть мира: желание жизни” в редакцию газеты». На мое объявление отреагировали пять крупных поместий, но, когда вышеупомянутый помещик явился ко мне лично и я узнал, что он помимо больших землевладений имел много денег как в западнороссийских, так и сибирских банках, а также у него было трое юных дочерей и много возможностей для охоты и рыбалки, я заключил, что с молоком, медом, моим любимым овсяным супом и другой здоровой пищей проблем у него тем более не будет.

В поместье мне было выделено несколько комнат, которые я приспособил для себя тем, что было под рукой. Жена хозяина была любезной женщиной, как сам глава семьи и его три дочери, однако их ни с чем не сравнимая мелочность и экономность убивали любую естественную радость и комфорт. Я вскоре достаточно близко сошелся с обоими супругами. Говоря об их старшей дочери, если бы было что-то привлекательное в ее нраве и внешности,