Шрифт:
Закладка:
Нас не должно удивлять то, что все четыре Евангелия, рассказывая об Иисусе, снова и снова подчеркивают, что он полон сострадания и любви – это, как мы уже говорили, его отличительная черта. В еврейском мире эпохи Второго Храма от пророка или потенциального мессии этого вовсе не требовали. Конечно, мы знаем меньше, чем нам бы хотелось, о тогдашних вождях, включая претендентов на звание мессии, которых мы встречаем в книгах Иосифа Флавия, или о Симоне Бар-Кохбе, возглавившем последнее неудачное восстание почти ровно через сто лет после времени общественного служения Иисуса. Но все эти люди нисколько не похожи на Иисуса, каким его представляют евангелисты. И если уж на то пошло, то и об Иоанне Крестителе трудно было бы сказать, что он «кроток и смирен сердцем», да он и не предлагал своим ученикам «обрести покой», который так им нужен (Мф 11:29).
Тут нас подводят традиции, изображающие романтического или сентиментального Иисуса. Мы привыкли к слащавому образу «кроткого, смиренного и доброго» Иисуса, а также к реакциям на такую картинку, когда люди указывают, что он мог быть суровым, обличать фарисеев и тому подобное, и не замечаем, насколько это странно: публичный деятель, стоящий на опасной грани между древней традицией, которую он поддерживает, и нынешними злоупотреблениями, которые он осуждает, способный при этом глубоко сочувствовать людям любого рода. Это важная черта всех четырех рассказов евангелистов, которую легко упустить из виду, но дело не только в этом. Все Евангелия сознательно и открыто рисуют смерть Иисуса так, что мы не видим там жестокого Отца, который мучает своего невинного и беззащитного Сына, но видим того, кто воплощает в себе Божью любовь, действует как ее олицетворение до момента своей смерти.
Если бы мы серьезнее относились к этой характерной черте Иисуса, которая просто встроена в рассказ о нем, а не дана в виде случайного «мазка», одной-двух ссылок на Писание или странной реплики, «лирического отступления» евангелиста, мы бы избавили свое «богословие искупления» от его нелепых особенностей, не связанных с Писанием, – а также от социальных и культурных последствий такого толкования. Как мы уже говорили, Иоанн начинает свой рассказ о событиях, приведших к смерти Иисуса, с того, что это было высшим проявлением любви Иисуса к людям (13:1). Но это не изолированное замечание евангелиста. Тут Иоанн открыто говорит о том, о чем косвенно свидетельствовали один отрывок его труда за другим, в которых Иисус менял жизнь самых разных людей; другие библейские образы, например образ «доброго пастыря», говорили о том же самом.
В то же время все евангелисты, рисуя портрет Иисуса, рассказывают и о том, как вокруг растет вражда, направленная на него самого, на его весть и его дела. В другом месте я подробно писал о том, что (в отличие от нынешней тенденции размышлять об истории Иисуса, изъяв ее из исторического контекста) все четыре евангелиста стараются связать историю Иисуса с более широкой историей Израиля, обращаясь к пророкам (Мк 1; Лк 1–2), Аврааму (Мф 1), Адаму (Лк 3) и первым дням творения (Ин 1). Но это вовсе не значит, что евангелисты (как некоторые наивно думают) просто говорят о «прогрессивном откровении», постепенном развитии, об истории, на вершине которой оказывается Иисус как ее кульминация. Никто никогда не думал так об истории Израиля, даже в позитивном ее пересказе, который мы найдем, скажем, в Псалме 104 (и в любом случае за ним следует Псалом 105, который откровенно показывает ее мрачную сторону). Рядом с историей избранного народа постоянно, шаг за шагом, иногда заслоняя первую, разворачивается мрачная и печальная история зла.
Писание Израиля представляет зло в самых разных видах. Оно наглядно явлено в рассказах о глубоко порочных людях до и после потопа и о надменности строителей Вавилонской башни. Но после призвания Авраама, похоже, Библия вовсе не говорит о том, что зло находится только лишь вне его большой семьи. И сам Авраам, и его потомки глубоко затронуты злом – взять хотя бы Иакова, чье новое имя, «Израиль», стало именем для всей его семьи во всех поколениях. Моисей начинает свое общественное служение с преднамеренного убийства. Книги Иисуса Навина и Судей нисколько не боятся показать, насколько глубоко испорчен новый народ. И даже самые великие цари – Давид, Соломон, Езекия и Иосия – страдали неисправимыми пороками. То же самое можно сказать и о священниках. Что же касается пророков – на одного пророка, который действительно хотел услышать слово YHWH и возвестить его другим, приходилось несколько сотен таких, которые говорили то, что приятно было услышать людям, особенно облеченным властью. Все это, как мы говорили, повлекло за собой изгнание. Зло не было случайностью или проблемой, которая легко решается или в которой можно обвинить другие народы. Оно было везде. Сами священные книги Израиля говорят о том, что зла в Израиле было не меньше, чем где-либо еще.
Четыре Евангелия видят, что все зло собирается в одной точке. В начале Евангелия от Матфея Ирод пытается убить Иисуса, пока тот еще остается ребенком, что влечет за собой бегство в Египет. У Марка довольно рано фарисеи с иродианами думают об убийстве Иисуса; у Луки жители Назарета хотят столкнуть его в пропасть. У Иоанна люди обращают внимание на Иисуса уже после инцидента в Храме во 2-й главе и исцеления в субботу в 5-й. Не было никакой «галилейской весны», которая бы соответствовала фантазии XIX века о счастливом начале общественного служения Иисуса, прежде чем над его головой начали собираться грозовые тучи. Гроза была близка к нему с самого начала. Так евангелисты дают свой ответ на вопрос «почему?». Весть Иисуса о Царстве Божьем не соответствовала тому, что от этого ждали его еврейские современники. Даже его рождение несло в себе угрозу (неуверенной в себе) правящей элите. Его деяния, связанные со святым местом (Храмом), со священным законом (Торой) и святым днем (субботой) казались людям опасными и подрывными – и не просто казались, но и были таковыми. И нельзя сказать, что Иисус нажил себе врагов только
